Молот окинул взглядом своего нового знакомца. В его глазах не было ни омерзения, которое вполне мог вызвать полуразложившийся труп, ни насмешки над утопленником, неожиданно нашедшим счастье в холодной водной могиле, спрятанной далеко подо льдом.

Никто не смог бы сказать, о чем думает Молот. То ли душа его была так благородна, и в каждом встречном он видел, если не человека, — ибо гномы и корочуны гордились, в первую очередь, тем, что людьми не являются, — но, по крайней мере, существо, достойное человеческого отношения. То ли жизненный опыт научил мавра, что лишь глупцы судят о других по внешнему виду.

В любом случае, он обратился к утопленнику так же, как стал бы разговаривать с обычным прохожим. Даже не так, как говорят с простым нищим, — с едва заметной снисходительностью, с верхоглядным презрением к человеку, скатившемуся на самое дно, — а словно перед ним стоял тороватый купец или честный ремесленник.

— Не в моих правилах раздавать милостыню, добрый утопленник, — молвил Молот. — Но если сослужишь нам службу, мы щедро вознаградим тебя.

Мертвяк сплюнул, вытер руки о полусгнившие штаны, и по привычке посмотрел вниз, куда должен был упасть плевок. Но тот, подхваченный течением, уже медленно плыл вдаль, на уровне человеческого лица. Альберт тронул коня, отводя его чуть в сторону.

— Отведи нас во дворец речного царя, — сказал мавр. — Нам надо как можно скорее повидать его.

Темные воды реки струились вокруг путешественников, словно густой туман. Вначале Альберт был готов упрекнуть своего товарища, что тот, движимый излишним человеколюбием, связался с попрошайкой и только потерял из-за этого время. Но теперь, оглядываясь вокруг, понимал, что без помощи утопленника они вряд ли смогли бы найти дорогу.

Казалось, что воды реки совершенно прозрачны. Однако вскоре становилось ясно, что это иллюзия, и на самом деле взор не проникает дальше, чем на несколько локтей. Толстые водоросли, словно огромные деревья, поднимались вокруг, протягивая к ледяной корке бурые лапы.

Маленькие юркие рыбешки следовали за всадниками, то появляясь, то исчезая. Альберт не знал, свойственно ли подводным жителям любопытство. Привыкнув видеть их только на большом, красиво сервированном блюде, теперь он чувствовал себя несколько неуютно — словно жареная птица, насаженная на вертел, вдруг начала бы говорить с ним о поэзии Хайяма.

Несколько раз им попадались крупные щуки, но те не приближались к процессии. Предпочитали держаться поодаль, и холодными глазами следили за рыбками поменьше. Бремя от времени хищник выныривал из темноты, еще один карасик исчезал в зубастой пасти, и вновь вокруг становилось спокойно и тихо.

«Сами того не желая, мы стали причиной гибели этих созданий, — неожиданно подумал Альберт. — Если бы не наше появление, возможно, они были бы осторожнее, и не попались бы щукам».

Странная мысль ему не понравилась. Словно холод реки, которого он не чувствовал кожей благодаря колдовству гнома, все же проник глубоко в душу. Какое ему, в сущности, дело до глупых рыб? Они погибают изо дня в день, ведь так устроена природа. Ничего здесь не изменишь, да и не нужно, наверное.

Но непонятное чувство становилось все сильнее. Было оно темным, страшным, пришло из ниоткуда, словно та щука, что исподволь смотрит на обреченного карася. В своих странствиях Альберту не раз приходилось сталкиваться и с опасностью, и с человеческой трагедией. Но ни разу его не охватывало такое ледяное оцепенение. Напротив, он привык смотреть на мир с улыбкой — или, по крайней мере, с философским спокойствием.

Украдкой он бросил взгляд на своего спутника — не возникло ли у того подобное ощущение. Но мавр только весело улыбался — судя по всему, он был рад неожиданному путешествию в подводный мир.

«Радуешься потому, что уверен, — ты здесь ненадолго», — подумал Альберт с некоторой сварливостью, которая втайне была ему свойственна, но которую он тщательно скрывал, прекрасно понимая, что такое качество не делает его приятным собеседником.

И внезапно, с отчетливой остротой, он осознал, что боится вовсе не смерти, — а того, что гораздо хуже. А поскольку выше всего на свете поэт ценил собственную жизнь, то не мог себе представить ничего более страшного, чем потерять ее. Тогда чего он боится?

«Что за мысли в голове бродят, — досадливо подумалось Альберту. — Неужели и правда старею? Какой смысл жить, если всего бояться, каждую рыбку несчастную жалеть? Проще уж тогда здесь же и утонуть».

Он понял, что мысль о старости — старости не тела, которая давно уже наступила, но души, — заботит его гораздо сильнее, чем он хотел бы признать. Молот, ехавший впереди, еще не мог понять чувств своего товарища, и поэт дал себе слово никогда в своей слабости не признаваться.

«А все проклятый утопленник, — думал он, следуя за неопрятным провожатым. — Не иначе, из-за него такие мысли нахлынули. Наверное, примета такая есть, дурная, мертвеца встретить. Надо будет с астрологом поговорить, или хотя бы мандрагоры пожевать, авось, сглаз снимет».

Альберт даже руку протянул к седельной суме, чтобы достать магическое растение, но вовремя передумал. Молот наверняка заметит, расспрашивать начнет, ни к чему это.

Возможно, виной тому было скверное настроение, в котором пребывал поэт, или же долгие странствия приучили его глаз к роскошным дворцам восточных султанов, что поднимались к голубым небесам гордыми белыми башнями, — но дворец речного царя показался Альберту каким-то неказистым.

«Постыдился бы, черт водяной, такой норы, — думал путешественник. — Одно слово — накидал ила побольше, нору в ней вырыл, да и сидит. Стоило мне все же остаться в женском монастыре, исповедником. Хотя бы на пару месяцев. Так нет же, подтаскался Молот — давай, говорит, дело верное, и денег много получим».

Ворчливость свою Альберт никогда признаком старости не считал, наверное, потому, что отличался ею с юности. Мавр, хорошо знавший своего товарища, прочитал его мысли и улыбнулся.

— Роскошный дворец у вашего царя, — заметил он, спешиваясь. — Небось, лучшие строители возводили.

— Это точно, — кивнул утопленник. — Из самой Италии архитекторов выписал. Вы только на эту маковку поглядите.

Он сплюнул, и с задумчивостью философа наблюдал за уплывающим плевком.

Маковка, представлявшая предмет его гордости, скорее, напоминала формой высохшую коровью лепешку. Однако ни поэт, ни мавр не стали высказывать сомнения в таланте итальянского мастера.

Два темных окна, склеенные из прозрачной чешуи, выходили на фасад здания. Высокие колонны поддерживали неловкий портик, явно позаимствованный у греческих мастеров, и не вязавшийся ни с окнами; ни с маковкой.

— Любо-дорого поглядеть, — булькал утопленник. — Что за линии. А эти морские коньки, на крыше?

Несколько существ, вылепленных из ила, скорее были похожи на тараканов, страдающих белой горячкой, и даже пьяный хобгоблин не признал бы в них морского конька.