— Ты-ты, больше некому; мы люди мирные, а у тебя, родной, как это… синдром. — Осмотрелся, плюхнулся в кресло. — И так живет наш защитник отечества, ныне стрелок ВОХРа?

— Соловушка, будь проще и люди к тебе потянутся. Люди — это я.

— Понял, — и, подняв руки, заявил, что прибыл с предложением, которое уже однажды имел честь озвучивать в праздничной обстановке ресторана «Эcspress».

Предложение было следующим: войти в его братву домолотить «марсиан», коль уж такая благоприятная ситуация возникла, поставить «слободских» на колени между рельсов, и самим держать всю территорию Ветрово. Хранить порядок и справедливость, бомбя лавочников, торгашей и прочую коммерцию, которая наживается на трудящихся массах, ха-ха.

— Мелковата коммерция, — заметил я, — у вас будет.

— У нас, Чеченец, у нас, — поправил. — А фабрика? А дрянь?

— Наркотики?

— А как же. Отобьем у «слободских» поставки. У нас где-то тысячи три любителей откинуться в грезах. Увеличим обороты…

— А чем мы лучше других? — спросил я.

— Они фуфло, а мы — братва, — ответил не без пафоса. — Мы одна семья. Будем защищать слабых и униженных от оскала капитализма.

— Тимур и его команда, — заметил я.

— Соловей-Разбойник и его братва!

— И что потом?

— Силенок наберем, и на Москву!.. — указал рукой в окно, за которым страдали от слякотного дня чужие и обреченные души. — Там хорошие перспективы…

— Перспектива одна — кровь.

— Кто б говорил, — возмутился. — Мы поделили городок мирными переговорами, почти без лишних трупов, но тут появился ты — и, пожалуйста… Нехорошо, Алеша… «Марсиане» грешат на нас, да найдут тебя. Предупреждаю, как знаток местных нравов.

— Ничего, — ответил я. — Отобьюсь.

— Нет, мой друг героический, там десяток «афганцев», а уж они известные псы войны.

— Все мы псы войны, — сказал я.

— Да, помирать-то рановато?

— Надо подумать, — признался, — как жить дальше.

— Вот и ладненько, — поднялся. — Мусора день-другой будут рыть землю семь трупяков за раз много даже по нынешним временам; так что все пока залягут в берлоги, — и посчитал нужным уточнить. — Наши менты намертво повязаны, купили мы их с потрохами, да из белокаменной, говорят, шлют бригаду… Кость им можно кинуть тоже, да не хочется, — улыбнулся. — Чай, мы не богоугодное заведение?

Я открыл дверь — мы начали прощаться. И я задал вопрос, давно меня мучивший. Я спросил про девочку Вику, которую мы в школе называли Победой.

— На игле, — поморщился Соловьев. — Заделала аборт, дура, а потом села на «продукт». Пытался вытащить, да куда там… — отмахнул рукой. — Идет до победного конца!

— До победного, — повторил я.

— Чего? Хочешь навестить подругу дней минувших? — хохотнул. — Не советую, Леха. Окончательно потеряешь веру в человека.

— А вдруг нет.

— Тогда прикупи маковой соломки. Для душевного разговора.

— Где?

— У Соньки привокзальной. Ее все знают. Такая бой-баба.

— Ты чертовски предупредителен, Соловушка, — проговорил я. — Впрочем, был таким всегда.

— И буду, — засмеялся, похлопал меня по плечу. — Эх, Алеха-Алеха, романтик ты наш.

Я не сдержал слово, данное маме, и вышел под дождь. Единственного, кого боялся в своем городке, это был я сам, точнее темный человек с полумесяцем, всаженным в кровоточащее славянское сердце.

Несмотря на дождь, над привокзальном базарчиком парил теплый торгашеский душок. Я прошел между рядами, проявляя интерес к семенам и их производным. Угадать Соньку было невозможно — все были бой-бабы, на лицах которых отпечатывалось тавро азиатского равнодушия и безликости. Наконец бабулька в телогрейке с выжженной хлоркой надписью «СССР» заговорщически спросила:

— Чего надобно, сынок?

— Того, — со значением мигнул. — Соньку надоть?

— Есть Сонька, — и, показав на тетку, поперек себя шире, обвязанную оренбургским платком, заверещала. — Сонька, а, Сонька, клиент!..

Купчиха с апатичными, протухшими глазами отсыпала в кулек два стакана мелко нарубленной, высушенной травы и подала товар со словами:

— На здоровье, — и даже предприняла попытку мясисто улыбнуться. Приходьте ещо.

— Непременно, — шаркнул ногой и ушел, размышляя о том, какого цвета кровь у подобных животных образований.

Потом долго бродил по тихим, сникшим от непогоды, переулкам слободки, распластавшейся за железнодорожным вокзальчиком. Дачное местечко считалось уркаганским среди законопослушных граждан, о нем ходили легенды, похожие на страшилки, мол, где не копни, наткнешься на истлевшее тело.

Верно было лишь одно: молодые «слободские» держали территорию под контролем и не любили, когда молодые городские являлись на их знаменитую танцплощадку, находящуюся близ свалки старых паровозов. И тогда частенько в мордобое на лунных путях рвался хрипящий мат, хрустели ребра и проливалась сопливая кровушка.

За мокрыми, почерневшими и покосившими заборами крылись старенькие домики. Кажется, там жили люди?

Не знаю, что заставило меня прийти на улицу Энтузиастов, 66, адрес, который назвал Соловей. Может быть, хотел убедиться в его словах? Или Алеша пришел попрощаться с милым и простодушным прошлым. И с собой? Трудно сказать.

Открытая калитка скрипела на дождливом ветру. Дом был полуразрушен, со следами пожара, когда-то вырвавшегося из разбитого окна. Хвосты из сажи были похожи на мазки пьяного в дым абстракциониста. В уцелевших окошках пылились занавесочки с рюшечками. Под домом штормил волнами блесткий от дождя кустарник.

Нищий и бездыханный мир, подозрительный своей мертвой тишиной. Я поднялся на крыльцо — из приоткрытой двери тянуло сквозняком.

Окно было разбито на кухне, схожей на мелкую свалку: прожженный матрац, банки, битые склянки, облитая потоками кала плита. И тошнотворный ацетоновый запах, пропитавший притон. Я прошел по убогим комнатам, там находились какие-то полумертвые люди, они смотрели на меня и не видели. В дальней клетушке обнаружил того, кого искал. И не узнал девочку Викторию, превратившуюся в источенную пороком тетку. Была одета в летнее цветастое платьице, на ногах — резиновые сапоги. Похрапывала на панцирной сетке кровати. На изгибах локтей — гематомы от следов иглы.

Ко всему можно привыкнуть, но когда на твоих глазах разлагается тот, кто совсем недавно был чист и вечен в своей молодости, кто тебе нравился…

Хотел уйти, да вспомнил о «продукте». Вырвав кулек из кармана куртки, сделал шаг в сторону кровати и увидел в раковинах чужих глаз перламутровые зрачки. Храп прекратился и слабо знакомый голос с трудом произнес:

— Еп-п-пи за дозу.