«Ты меня больше не любишь».

Еще в раннем детстве я испытал эти отливы желания, это паническое стремление убежать, умереть. Маленькая толстушка Гудрун брала меня в плен. Ее грудки под свитером казались мне чудом творения. Я долго восторгался этими холмиками, так пленительно вздрагивающими, когда она шагала своей упругой походкой.

В Бергхейме я уводил Гудрун в самый дальний уголок парка. Самый дальний и самый безобразный – наверняка потому, что был невидим со стороны дома. Между двумя деревьями была натянута веревка для сушки белья. Разговор с Гудрун – по моей вине – носил исключительно школьный характер: окружающий пейзаж, стыд и желание делали меня мрачным и неуклюжим. Я глядел на капли, сбегавшие с белых панталончиков, принадлежавших одной из моих сестер. И говорил себе: «Эти капельки воды стекают с белых панталон в ритме дактиля». Я посмотрел на Гудрун. И, оттолкнув ее, убежал. Это сохнувшее белье, это пухлое тело, этот дактиль – все претило мне, все убивало желание. Я вскочил на ноги – Гудрун так ничего и не поняла – и умчался прочь.

В ночь моего возвращения в Сен-Мартен-ан-Ко произошло то же самое. Тело Ибель стало еще более чужим, я испытывал к нему легкую гадливость. Меня захлестывали воспоминания – так бывало в каждый момент моей жизни, когда я мучился нерешительностью, впадал во что-то вроде депрессии, отменял концерты; воспоминания уводили, отделяли меня от окружающего мира или, вернее, от окружающих близких. Нынче я хорошо знаю порядок, в котором эти навязчивые гости являются ко мне. Вновь я видел Хейнсхейм и Бергхейм, вспоминал рыбалку на берегах Ягста и Неккара, ловлю окуней и щук, lieder Ханса, которые пела фройляйн Ютта – но также и великая Шварцкопф:[48]

Вернусь я к тебе быстрой щукой,

Такой же блестящей и хищной…

Я ненавидел эти одолевавшие меня обрывки воспоминаний о боли, о глазных зубах, о пальто и колючих жарких вязаных шапках-шлемах. Ребенком я слышал пение Элизабет Шварцкопф в Бад-Вимпфене. Но для меня Бад-Вимпфен – как бы я ни боготворил Шварцкопф, – это в первую очередь скорченный Иисус в парике из человеческих волос. При этом воспоминании мне до сих пор хочется завыть. Христос, увенчанный настоящими волосами – волосами человеческой жертвы. Его скрюченные руки как будто силятся схватить вас.

Я подстерегал моменты возвращения Изабель. Я боялся часов, которые она проводила дома. Не хотел больше встречать ее взгляд, видеть ее тело. Не хотел слышать ее голос. Не хотел ее самое, и даже воспоминаний о ней, и даже воспоминаний о ее имени. Я твердо решился на разрыв, но это мне не удавалось. Возвращаясь из Парижа – где я встретился с Костекером, который в конечном счете сказал мне почти то же самое, что и Мадемуазель: «Дорады не охотятся в океане», – я непрестанно твердил про себя одну из сентенций в духе Будды, которые Рауль Костекер то ли где-то вычитывал, то ли придумывал сам: «Все, кто следует по дороге, заблуждаются». (Я даже не понимал, до какой степени я прав.)

Я больше не хотел ее видеть и все-таки выглядывал в окно, ожидая ее появления. Цеци называла это «игрой в Яхве», поскольку в Библии, в одном из самых прекрасных хоралов, говорилось о Боге: «Он следит у окна, он подстерегает за виноградной беседкою». Я напеваю этот псалом. В Бергхейме, сидя в своей комнате, я подглядывал в окошко за отцом, который ждал прихода матери или скандалил с ней на газоне перед домом. Я ничего не слышал, только смотрел, ребенком, сквозь стекло, в котором застыл воздушный пузырек. Он мне ужасно нравился. Это маленькая круглая пустота являла собой род лупы, которая увеличивала птицу, удлиняла облако, позолоченное умиравшим солнцем, искривляла узкую, посыпанную гравием дорожку, что огибала газон и уходила вдаль, к озерцу, лежавшему внизу, у стены. Этот воздушный пузырек в стекле напоминал капельки высохшего сиропа на плиточном полу, капельки спермы, миг назад извергнувшейся на руку или на ляжку и еще не успевшей разлиться и стать прозрачной, а еще капли воска, что нерешительно сползают по бокам свечи перед тем, как застыть. Все эти жидкости, однако, не были ни клейкими, ни жирными, они становились прозрачными или, наоборот, мутными лишь на короткое время, в зависимости от качества воска или возраста семени. А здесь я подстерегал появление искаженного той запертой в стекле капелькой воздуха – говорят, так на него действует лунный свет, – странного, горделивого, изящного, немого, замкнутого тела этой женщины, этой красивой женщины, прихода которой так боялся. Ибо сияние ее взгляда, гнетущее напряжение, заполнявшее комнаты, моя зачарованность этими огромными глазами – все это обвиняло меня, и подтверждало свою правоту, и наводило ужас.

Иногда уныние выливается в невыносимую пытку. Но угрызения совести, на мой взгляд, много тяжелее уныния, по крайней мере для меня лично, без сомнения, оттого, что я не могу похвастаться такой же душевной бодростью, как мои собратья, – эти муки всегда шли рядом с унынием. Зависть может быть тяжелее угрызений совести, при том что она правит и унынием, и одиночеством, и душевными муками, и предательством. Мы виновны – и на этом сознании, несомненно, зиждятся все наши чувства: стоит лишь вдуматься как следует, и сразу становится ясно, что мы виновны. Ясно, что мы зарились на место другого человека, ясно, что завидовали, ясно, что горели желанием предать смерти, растерзать, – и вот именно это наше безудержное стремление укусить, растерзать оборачивается против нас самих угрызениями совести.

Я считаю, что в мире нет ничего хуже фраз в нереальном условном наклонении (если бы да кабы!..). Они подобны клешням крабов, ковыляющих бочком, или клешням лангустов, которые не рассекают добычу, а вырывают из нее куски. «Она предпочла бы, чтобы…», «Он сказал бы, что…», «Я бы хотел… но увы…». Хватка этих когтей безжалостнее, чем тиски обыкновенного прошедшего времени.

А впрочем, возможно, что страшит даже не сам укус и что не он заставляет вас в холодном поту, с криком очнуться от кошмара; ужасает предыдущий жест, выдающий готовность укусить, – эта разверстая пасть с ощеренными клыками, этот безжалостный оскал, обрекающий на гибель почти все, что есть беззащитного на свете, этот грозный и простодушный смех существа, которое вознамерилось съесть, проглотить добычу; вот отчего смех есть свойство одних лишь хищников, которые жаждут крови, которые прыгают и хватают, убивают и рвут на части свою жертву. И вот отчего смех свойствен не только человеку, но и гиене, и льву, словом, любому животному, видящему, как его добыча споткнулась и, значит, вот-вот станет сочным вкусным куском пищи; нам часто выпадает приятная возможность увидеть, как спотыкаются окружающие, – вот почему мы так часто смеемся!..

Когда она плакала или, вернее, за миг до этого ее верхняя губка вздергивалась и морщилась, мелко подрагивая. Она стояла, прислонясь спиной к каминной полке и обхватив ладонями подбородок. Я пытался поговорить с ней. Но все мои старания ни к чему не приводили, она не отвечала. Это походило на сон или на сказку: сад, весенний день. Я слышу звон колокольчика, подвешенного у деревянной двери, которую нужно открывать рывком, так густо обвил ее плющ. Я отворяю. И делаю шаг назад, чтобы пропустить звонившего, но за дверью – никого. Да, я освобождаю проход, но за дверью никого нет.