– Как Париж… – произносит отец (могу поспорить, он имеет в виду собор Парижской Богоматери), вдыхая воздух – горячий, даже обжигающий, таким, должно быть, становится воздух на пшеничном поле, где оставила выжженный круг летающая тарелка.

Я тоже смотрю на плоды своего труда. Мне по-иному открывается старая комната, вспыхнувшая золотистым пламенем. Результат превзошел мои ожидания; свет безболезненно и мягко, как ацетиленом, прожигает в моем лбу дыры и вытягивает меня из моего тела. Он также, пусть на какое-то мгновение, открывает разнообразие форм нашего сегодняшнего бытия и этим жжет глаза членам моей семьи.

– Ой, Энди, – говорит, садясь, мать. – Знаешь, на что это похоже? На сон, который бывает у каждого – человек неожиданно обнаруживает в своем доме комнату, о существовании которой не догадывался. Едва увидев ее, он говорит себе: «Ну конечно, естественно, она всегда здесь была».

Отец с Тайлером усаживаются с симпатичной неуклюжестью людей, выигравших джек-пот в лотерее.

– Это видеоклип, Энди, – говорит Тайлер. – Ну просто видеоклип.

Есть лишь одна загвоздка.

Вскоре жизнь вернется в прежнее русло. Свечи медленно догорят, и возобновится обычная утренняя жизнь. Мама пойдет за кофейником; отец, чтобы предотвратить безумный ор сирены, отключит актинивое сердце противопожарной сигнализации; Тайлер опорожнит свой чулок и будет разворачивать подарки. («Новые лыжи! Ну теперь можно и умереть!»)

А у меня возникает чувство…

Я знаю, что наши эмоции, какими бы прекрасными они ни были, исчезают без следа, и виной тому – наша принадлежность к среднему классу.

Понимаете, когда принадлежишь к среднему классу, приходится мириться с тем, что история человечества тебя игнорирует. С тем, что она не борется за тебя и не испытывает к тебе жалости. Такова цена каждодневного покоя и уюта. Оттого все радости стерильны, а печали не вызывают сострадания.

И все мельчайшие проблески красоты, такие, как это утро, будут забыты, растворятся от времени, как оставленная под дождем видеопленка, и их быстро сменят тысячи безмолвно растущих деревьев.

Пора сматываться.

Я хочу вернуться в свою привычную жизнь со всеми ее нестандартными запахами, пустотами одиночества и долгими поездками в автомобиле. Хочу друзей и одуряющую работу на раздаче коктейлей подвыпившим субъектам. Не хватает жары, сухости и света.

Тебе нормально живется в Палм-Спрингс, а? двумя днями позже спрашивает Тайлер, когда мы с ревом поднимаемся в гору, чтобы по пути в аэропорт посетить мемориал вьетнамской войны.

– Ладно, Тайлер, выкладывай. Что говорили папа с мамой?

– Ничего. Все больше вздыхали. Но эти вздохи и рядом не стоят со вздохами о Ди или Дэйви.

– Да?

– Слушай, но что ты там все-таки делаешь? У тебя ни телевизора, ни друзей…

– Друзья у меня есть, Тайлер.

– Ну хорошо, у тебя есть друзья. Но я волнуюсь за тебя. Вот и все. Ты, похоже, только скользишь по поверхности жизни, вроде водомерки – как будто ты носишь в себе какую-то тайну, и она не дает тебе участвовать в повседневной мирской жизни. Вот это-то и пугает меня. И если ты, ну, исчезнешь или типа того, я не знаю, сумею ли перенести это.

– Господи, Тайлер. Куда я денусь. Обещаю. Успокойся, ладно? Припаркуйся вон туда…

– Но ты дашь мне знать? Если решишь уехать, перемениться или что ты там задумал…

– Не ной. Хорошо, обещаю.

– Только не бросай меня. Прошу. Я знаю – всем вам кажется, что я тащусь от происходящего в моей жизни и все такое, но я участвую в этом лишь наполовину. Ты думаешь, что я и мои друзья плаваем в дерьме, но я бы в одну секунду отдал все это, если бы появилась хоть сколько-нибудь приемлемая альтернатива…

– Тайлер, перестань.

– Я так устал мечтать о переменах, Энди… – Да, его уже не остановить. – Меня пугает то, что я не вижу будущего. И я не знаю, откуда у меня эта подсознательная самоуверенность. Честно, и меня это здорово пугает. Может, я и не кажусь человеком, который все в этой жизни видит и все пытается понять, но это так. Просто я не могу позволить себе показать это. Не знаю почему.

Поднимаясь в гору к мемориалу, я обдумываю услышанное. Должно быть, надо (как говорит Клэр) относиться к жизни с большим юмором. Но это трудно.

* * *

В Бруклинском заливе выловлено 800 000 фунтов рыбы, в Кламат-Фолс прошла выставка коров абердинской породы. А в Орегоне текут медовые реки: в 1964 году в этом штате было выдано 2000 лизенций на разведение пчел.

Вьетнамский мемориал называется «Сад утешения». Это сооружение имеет форму спирали, наподобие музея Гуггенхайма; спираль проложена по склону горы и похожа на груду политых водой изумрудов. Посетители, поднимаясь по винтовой тропе, читают высеченный на каменных плитах рассказ о событиях вьетнамской войны, параллельно идут материалы о повседневной жизни в Орегоне. Под этой хроникой имена коротко стриженных орегонских парней, погибших в чужой грязи.

Место это – колдовское; но одновременно и выдающееся свидетельство о том времени. Круглый год здесь можно встретить туристов и скорбящих всех возрастов и обликов, проходящих различные стадии духовного спада, надломленности и возрождения. Они оставляют после себя букетики цветов, письма, рисунки, часто исполненные нетвердой детской рукой, и, конечно, слезы.

Во время этого посещения Тайлер ведет себя в высшей степени корректно – другими словами, не поет и не выделывает танцевальные па, что вполне могло бы случиться, будь мы в торговом центре округа Клакамас. Его недавнее извержение вулкана откровенности закончилось и, уверен, больше не повторится.

– Энди, что-то я никак не пойму. Здесь конечно, клево и все такое. Но с чего бы это вдруг тебя заинтересовал Вьетнам? Война закончилась, когда ты еще пешком под стол ходил.

– Я, естественно, не спец в этой области, Тайлер, но кое-что помню. Это как черно-белые телевизионные картинки. Когда мы росли, Вьетнам был одной из красок палитры, и его цвета добавлялись во все. А потом вдруг все это исчезло. Представь: однажды ты просыпаешься и обнаруживаешь, что пропал зеленый цвет. Я приезжаю сюда, чтобы увидеть цвет, который нигде больше не могу найти.