Ах, мистер Леонард, отчего все мы оказались в таком дерьме? Мы пялимся на вашу «птичку», но больше не видим ее. Помогите найти ответ, пожалуйста.

* * *

За два дня до Рождества аэропорт в Палм-Спрингс битком набит туристами, загаревшими до клюквенного цвета, и туповатыми бритоголовыми морскими пехотинцами, направляющимися домой за ежегодной порцией традиционных семейных мелодрам: во гневе прерванных застолий и с треском захлопнутых дверей. Клэр в ожидании своего рейса в Нью-Йорк раздраженно и непрерывно курит; я жду свой – в Портленд. Дег держится с наигранной непринужденностью; он не хочет показать, как одиноко ему будет всю эту неделю. Даже Макартуры уезжают на праздники в Калгари.

Раздражение Клэр – защитная реакция:

– Я знаю, вы считаете – раз я еду за Тобиасом в Нью-Йорк, значит, я бесхребетная подстилка. Перестаньте смотреть на меня так.

– Вообще-то, Клэр, я всего лишь читаю газету, – говорю я.

– Да, но ты хотел бы смотреть на меня. Я чувствую.

Что толку объяснять ей, что у нее это просто сдвиг. С тех пор как Тобиас уехал, они с Клэр изредка болтали по телефону, не касаясь болезненных тем. Она щебетала, строила всевозможные планы. Тобиас безучастно слушал, как посетитель ресторана, которому долго рассказывают о фирменных блюдах сегодняшнего меню – махи-махи, рыба-меч, камбала, – обо всем том, что, как он заранее знает, он брать не будет.

Словом, мы сидим в зале ожидания и ждем свои аэробусы. Мой самолет отправляется первым, и, когда я направляюсь в сторону взлетной полосы, Дег просит меня быть паинькой и постараться не спалить мой дом.

* * *

Как я уже говорил, мои родители, Фрэнк и Луиза, превратили дом в музей с экспонатами эпохи пятнадцатилетней давности – год, когда они в последний раз покупали мебель и был сделан Семейный Портрет. С той поры большая часть их энергии была направлена на опровержение того факта, что время не стоит на месте.

Нет, кое-каким приметам прогресса все же было позволено проникнуть в дом – это, к примеру, оптовые закупки продовольствия. Эти отвратительные картонные свидетельства грудами лежат на кухне, но родителей это не смущает («Я знаю, что это безвкусно, милый, но зато такая экономия»).

В доме есть несколько высокотехнологичных новшеств, в основном купленных по настоянию Тайлера: микроволновая печь, видеомагнитофон, телефон с автоответчиком. Что касается последнего, я замечаю, что родители, оба телефонофобы, наговаривают на него сообщения с той же нерешительностью, с какой миссис Стюйвезент Фиш записывала граммофонные пластинки для капсулы времени.

– Мам, почему бы вам с отцом в этом году не плюнуть на Рождество и не поехать в Мауи? У нас с Тайлером уже начинается депрессия.

– Может, в будущем году, сынок, когда у нас будет посвободнее с деньгами. Ты ведь знаешь, какие сейчас цены…

– Ты говоришь это каждый год. Может, хватит вам стричь купоны и притворяться неимущими.

– Уж позволь это нам, родной. Нам нравится изображать бедняков.

Мы выезжаем из портлендского аэропорта, и я смотрю на знакомые картины: зелень за окном и моросящий дождь. Уже через десять минут пропадают или теряют силу все те духовно-психологические достижения, которые я приобрел вдали от семьи.

– Так вот какую прическу ты теперь носишь, малыш.

Мне напоминают: как ни старайся, для родителей я навсегда останусь двенадцатилетним. Родители искренне стараются не нервировать ребенка, но их суждения как бы «не в фокусе» и лишены чувства меры. Обсуждать личную жизнь с родителями – все равно что, увидев в зеркале заднего вида прыщик на лбу, решить, что у тебя коревая сыпь или экзема.

– Итак, – говорю я. – Неужели и впрямь в этом году только мы с Тайлером?

– Похоже на то. Хотя мне кажется, Ди может приехать из Порт-Артура. Она скоро вернется в свою старую спаленку. Есть признаки.

– Признаки?

Мать увеличивает скорость движения дворников и включает фары. Что-то ее тяготит.

– Вы все уезжали и возвращались, уезжали и возвращались столько раз, что я даже не вижу смысла говорить друзьям, что дети разъехались. Да это больше и не обсуждается. Мои друзья со своими детьми проходят через то же самое. Когда мы сталкиваемся в супермаркете, то не спрашиваем друг друга о детях, как раньше – это как бы не принято. Иначе становится невмоготу. Кстати, ты помнишь Аллану дю Буа?

– Красотку?

– Обрила голову и ушла в секту.

– Да ты что?!

– Но сначала продала все материнские драгоценности, чтобы сделать взнос гуру в секте «Цветок Лотоса». По всему дому расклеила записки: «Я буду молиться за тебя, мама». Мать в конце концов выставила ее из дому. Теперь она выращивает репу в Теннесси.

– Все чокнутые.

Никто не вырос нормальным. Ты кого-нибудь еще видела?

– Всех. Только я не помню их имен. Донни… Арнольд… Я помню их маленькими, когда они заходили к нам и я угощал их чем-нибудь вкусненьким. Сейчас у них такой потертый вид, они выглядят постаревшими. А вот друзья Тайлера, надо сказать, все живчики. Они совсем другие.

– Их жизнь напоминает мыльный пузырь.

– Это и неправда, и несправедливо, Энди.

Она права. Я просто завидую – друзья Тайлера не пасуют перед будущим. Я же завистлив и труслив.

– Ладно, извини. Так почему ты думаешь, что Ди может вернуться домой? Ты начала говорить…

– Ну, когда вы, дети, звоните и начинаете грустить о прошлом или ругаете свою работу – я понимаю, что пора стелить чистое белье. Или если все слишком хорошо. Три месяца назад Ди звонила и рассказывала, что Ли покупает ей молочный магазин. Я никогда не слышала такого восторга в ее голосе. И я тут же сказала отцу: «Фрэнк, еще до начала весны она вернется в свою комнату и будет рыдать над школьными дневниками». Похоже, я снова окажусь права.