Около пяти часов утра. Мы в Ах-Булахе. Здесь соединяются две дороги – Хамаданское шоссе, по которому пришли мы, и прямая грунтовая, с перевала.

Светает.

* * *

В Ах-Булахе масса людей: воинские части, больные, обозы, штаб… Здесь и командир корпуса.

– На перевале наши еще дерутся, – говорил мне Баратов, – нарочно задерживаю бой, чтобы все могли уехать из Хамадана. А что, остался еще кто-нибудь в Хамадане?

– Да нет, мы отправили последних больных еще вечером, а сами выступили ночью. Оставили на всякий случай неутомимую и бесстрашную тройку во главе с Карапетьянцом – ведь вы его знаете, Ваше…ство. Да и Волков еще там; он пойдет, вероятно, напрямик, без дороги.

Баратов был черен от загара и боевых неприятностей. Похудел и съежился. Когда узнал, что все раненые и больные вывезены из госпиталей, перекрестился широким крестом и сказал:

– Ну, слава Богу!

Повеселел.

Генерального штаба капитан Каргаретелли казался согнутым и больным. Кругом злобно шипели.

Его называли «злым гением Баратова», виновником неудавшейся «Багдадской авантюры». Это неверно, конечно. Каргаретелли здесь не при чем. Исполнял должность начальника штаба корпуса во время наступления на Ханекен. Работал много, энергично. Не его вина, что операция не удалась. Она была продиктована из Тифлиса и причины ее неудачи – сложны.

* * *

От Ах-Булаха приказано было отступать. И когда все пришло в движение, стало видно, что на главной дороге собралось все слабое, усталое, уже не поддающееся дисциплине. Правда, здесь не было строевых частей. Они были на позициях, верстах в двадцати на главной линии и поблизости на флангах. Мы были ближайшим тылом фронта и обременены массой раненых, больных и усталых. Нас было несколько тысяч.

Это здесь Бобринская бросила свое крылатое слово «табор». Так она называла то, что собралось на пыльной серой дороге и растянулось на несколько верст. Здесь был военный обоз с оружием и разным имуществом. Какие-то верховые. Большие фургоны, загруженные больными сверх всякой меры. Люди шли пешком, ехали на автомобилях, верблюдах и ослах.

Шли небольшими отрядами и бестолковыми кучами; плелись усталые и ползли вдоль дороги, в канавах, ибо не имели уже сил идти. Однако шли. Изнуренные зноем, мучимые жаждой.

Шли не потому, что хотели, а потому, что другие шли. Двигались иногда с апатией, бессознательно. Как манекены. Людской поток, как огромный червь, полз по серой знойной дороге.

От Ах-Булаха прежде всего отправили фургоны с ранеными и больными. Конечно, фургонов не хватило. Работали автомобили, «форды» Земского союза.

Еще под Керманшахом наловчились подбирать по дороге раненых и больных. Грузили на «форды» и поспешно отвозили в тыл, верст за двадцать – тридцать до ближайшей заставы, а потом бежали назад за новыми.

Мы уже верстах в тридцати от Хамадана. Там турки. Мы в Куриджане, в жалкой деревушке, расположенной у самой дороги. Здесь – привал.

Часов двенадцать дня. Солнце жжет, а укрыться некуда. Тени нет. Чтобы найти тень, надо идти в деревню, но не всякий может двигаться. Ушли все фургоны, двуколки, брички, верблюды, лошади, мулы и ослики. Все, что может двигаться, ушло. Но не хватило на всех больных и усталых фургонов, двуколок, верблюдов и ослов. Пять или шесть «фордов» мечутся, как безумные, между Куриджаном и Сирабом. Сираб – севернее верст на двадцать. «Форды» нагружают по три, четыре человека и везут их в Сираб; потом, пустые, возвращаются они опять в Куриджан, и так без конца… Шоферы – герои. Уже несколько бессонных ночей, но они и под свистом пуль на перевале, и на песчаных дорогах плато одинаково молча выполняют свой долг.

Мы со штабом. Здесь, у дороги, кучей свалены сотни ящиков с патронами, тюки какого-то интендантского добра, солдатские котомки, мешки, и люди, люди, люди.

Лежат ничком, на боку, скрючившись, укрытые на носилках, на земле, распластавшись, в бреду, в малярии…

Зелено-серая пыль на дороге, зелено-серая одежда, лица.

Это табор. Нет, в таборе веселее. Там пестрота одежды, песни и смех. Здесь все зелено-серое: и сама земля, и лица людей, и их страдания…

Мы знаем, что турки толкают нас прямо в спину и что с флангов их кавалерия уже зажимает нас клещами… Мы ждем сорок грузовых автомобилей из Казвина. Туда почти двести верст и перевал посередине. Далеко и дорога трудная. Баратов приказал, чтобы все транспортные средства из Казвина и Энзели были высланы к нам на выручку.

Ждем, а кольцо сжимается… Уже скоро вечер. Белосельский прислал драгуна проверить, здесь ли еще штаб? Не ушли ли? Здесь ли Баратов? Так заяц следит за полетом орла, и неведомо ему, почему летает орел, и куда ведут пути его. Нам доносят, – говорю «нам», – ибо мы сейчас вместе все одно целое – триста больных, штаб и Баратов. Стоим кучей и смотрим вдаль на дорогу… Нам доносят, что турки слева верстах в семи от дороги, а справа в десяти… Кольцо сжимается… Баратов и штабные смотрят в бинокли. Как будто они видят пыль на дороге. Я сажусь на мой «форд», беру ведро воды и еду к позициям. Где-нибудь по дороге, наверное, есть больные или отсталые.

Нас двое: шофер, Иван Савельевич, и я. Едем тихо, чтобы вода не расплескалась. Проехали версты полторы. Заяц перебежал дорогу. Переглянулись с Белянчиковым. Он смеется. Говорит:

– Я в приметы не верю, Алексей Григорьевич. Помните студента Левицкого? Тот бы уже повернул обратно. Зайца ли увидит, лисицу, – все равно, ха, ха, ха… А один раз, – Петров рассказывал, – от волка удирал, на «форде», ха, ха, ха… Вы его помните? Студента-шофера?

– Кого? Петрова?

– Да, нет… Левицкого…

Мотор давал перебои.

Подобрали у дороги солдата. Вышел из Хамадана, когда турки уже вошли в город. Выбился из сил. Напоили, взяли с собою в автомобиль. Вдруг крики:

– Стой, стой, стой…

Направо от дороги, на холме, наши казаки… Сторожевое охранение.

С холма скатился казак:

– Куда вы?

Говорим.

– Да вон, на том бугре турки. Ну, молитесь Богу, еще немного, и были бы в плену. Хорошо, что услыхали нас. Хорунжий уже было приказал стрелять по вам… Слава Богу, легко отделались от плена.

Белянчиков, улыбаясь, качает головой. Напоили казаков сторожевого охранения; поехали обратно.

В Куриджане все кто мог стояли на дороге и смотрели на север. Я спросил у Бобринской:

– Как дела?

– Как будто плохо. Баратов сказал, что больных не бросит. Машины могут придти каждую минуту.

– А если нет? – спросил я.

Мы посмотрели друг на друга. Все же он должен уехать, решили мы. Легковые машины были. Штуки три. Что толку, если он со штабом попадет в плен?! Ведь война продолжается!..

Уже сторожевое охранение отошло с холмов, где мы только что были. Турки с флангов были верстах в пяти. На правом – казаки, отходя, теснили их с ожесточением, а левый сильно выдвинулся вперед. Мы были уже в клещах… В нашем распоряжении было не более часа, и спасти нас могло только чудо.