– Работу можно вести только на доверии; чем лучше бухгалтеры и счетоводы – тем умнее, если они мошенники, они могут обмануть и Вас и дело.

У нее прекрасное здоровье; но она тоже отдала должную дань, – уплатила налог за пребывание в Персии, – заболела малярией. У нее – железный организм, но малярия пыталась сломить и ее, и только временами торжествовала.

– Как будто Вы, графиня, немножко нездоровы… Цвет лица у Вас изменился…

– Да, лихорадка треплет.

– Да Вы знаете, я термометр насильно заставила графиню подержать, – вмешивается сестра милосердия из близких к графине, – температура сорок. Я говорю, чтобы легла, а она автомобиль заказала, в Хамадан ехать хочет.

Так и поехала графиня в Хамадан с температурой сорок, за двести с лишком верст в дождливый декабрьский день. Она была очень проста и доступна. Ее любили и боялись. Боялись, потому что глубоко уважали. Все подтягивались не только в ее присутствии, но при одном ее появлении в городе. Она страдала от жары, но никогда не жаловалась, и неизменно во всякое время пила сырую воду.

– Побереглись бы Вы, София Алексеевна, ведь холера началась.

– Ну, меня холера не возьмет. – Смеется.

– Да ведь Вам неудобно пить сырую воду, Вы должны пример всем подавать. Представитель общественности и санитарии, а сама сырую воду только и пьете. Что же с солдат тогда спрашивать!

– Да ведь солдата холера берет, а меня нет. А Вы им не говорите, что я сырую пью. Раз пью, значит, кипяченую.

Смеется. А смеялась она занятно. Голова откидывалась немного в сторону, лицо становилось детски веселым и светлым; слышен был только сдавленный, протяжный горловой звук.

* * *

Все у нее было необычно: доброта и фигура, энергия и рост, размах в деле и смех. Это было большим, как и все, что она делала или что имела.

В условиях Персидского фронта походная кровать – неоценимое благо. Их присылали из заготовительных складов, покупали в России. Кровать графине пришлось делать на заказ – по размерам и прочности не подходила ни одна. Она собиралась ездить верхом. Автомобиль и экипаж ведь не всюду могут проехать. Заказала особое седло, ибо обычные не были годны по размерам. Малы. От этой затеи пришлось отказаться, – взобраться на лошадь графиня, безусловно, не могла. Она была богата, но жила крайне скромно; ее пищу составляли овощи и фрукты, а кроме сырой воды, она не пила ничего. Она не любила этикета, условностей; не любила, когда целовали руку, тянулись перед ней и называли «Ваше сиятельство». Все внешнее ей было чуждо. Внутренне она жила богатой жизнью. Смысл жизни она отожествляла с идеей помощи ближнему. Она мыслила и любила. Любила всех, даже сама того не зная, расточая всюду теплоту этой любви. Ее тоже любили все. Мы не знали человека, который бы дурно подумал о Бобринской.

Она особенно любила «своих» сестер милосердия; тех, кого лично привезла из Москвы на этот «ужасный фронт». Среди них были и родственницы графини и общинские сестры – школы Бобринской. Племянницы обожали ее. Но когда понадобилось идти на подвиг, все до единой пошли – и аристократки, и крестьянки. И благородная, которую звали святой, – Александра Павловна Ливен, и высококультурная, с нежной и хрупкой душой, Габриелла Радзивилл. И Ельшанская и Михеева – незатейливые девушки, изумившие всех неутомимостью, безропотностью и благородством манеры помогать другим. Это большое искусство – уметь помогать другим. Научиться искусству такому нельзя. Оно – Божий дар, и искры его у своих воспитанниц графиня превратила в вечно зажженный светильник милосердия, искреннего и чистого, как чисты глаза этих девушек и вся их белая одежда.

Графиня Бобринская очень сдержанна. Она никогда не кричит, но говорит строго и решительно. Так заставляет ее говорить и действовать вера в дело, которым она управляет. Она убеждена всегда в правильности того, что делает. Сомнения существуют, только пока она принимает решение. Но раз оно принято – довольно. Точка. Графиня права, всегда права. Она бранит на людях Тифлис и Петербург за непорядки в снабжении армии и нас.

– Графиня, не стоит строиться, не век же будем воевать, да и Комитет не утвердит этих расходов.

– Наплевать, утвердит, а не утвердит, – тоже наплевать.

Это ей принадлежит крылатое слово, громко сказанное Баратову, при отступлении от Хамадана. Баратову доносили:

– Такие-то полки, там-то, отходят так-то…

– Какие там полки. Это табор, – сказала графиня, – цыганский табор, а не войско.

Там было все расстроено и шло толпой, кучей, в беспорядке, уходя от турок, зноя, болезней и жажды…

* * *

Любила графиня свое дело превыше всего. Но когда ей показалось, что во имя дела должна уйти она и передать знамя другому, она предложила это сама… С болью большой в сердце, со слезами на глазах, но отказывалась во имя долга, от того, что любила…

А когда революция коснулась фронта, кому, как не ей, всеобщей любимице, демократке истинной, – ибо любили ее солдаты и казаки, – было продолжать работу.

Покинула графиня Бобринская фронт, и с ее отъездом опустился занавес после первого, ярко сыгранного, акта персидской поэмы.

Восемнадцатого июня турки остановились у Биссутуна, а двадцать пятого июля опять перешли в наступление. Пять недель они были в бездействии. Отдыхали, приводили себя в порядок и подтягивали помощь из тыла. Отдохнули и наши войска. Турок было впятеро больше нас. Баратов отдал приказ отходить. Очистили Сахне и Кянгавер, а двадцать шестого июля начались бои по всему фронту – протяжением в двести верст. Фронт этот начался от Керг-Абада, что против Сенне, продолжался далее на Ассад-Абадских высотах и оканчивался у Периспе, а на левом фланге оперировали, в указанных трех районах, конные отряды генерала Радаца, полковника Степчанского и партизаны Бичерахов. и Буруджира. Правым флангом – Курдистанским отрядом – командовал генерал граф Нирод.

Бои были ожесточенные и продолжительные. Особенно трудно было на флангах: из-за малочисленности конницы и бездорожья. Главный удар турки направили все же на наши главные силы. Исхан-паша отдал приказ раздавить нас. Казалось, уничтожив центральную группу русских, с флангами будет легко справиться…

* * *

Наступил рамазан. Девятый месяц магометанского лунного года. Весь этот месяц шииты проводят в строгом посте, поэтому слово «рамазан» употребляется как синоним поста. С того момента, на рассвете, когда невозможно уже отличить белую нитку от черной, и до захода солнца, мусульманам воспрещено есть, пить, предаваться любви. Коран воспрещает в это время купаться, вдыхать благовонный запах, проглатывать слюну, целовать женщину. Больной, принимающий лекарство, нарушает закон; чтобы очиститься, он должен накормить бедняка, а по выздоровлении в посте и молитве обязан наверстать, что не исполнил согласно закону во время болезни. Во время рамазана уменьшается темп торговых сношений, а некоторые из купцов, особенно религиозные, совсем прекращают заниматься торговыми делами.