— Выходите, девочки, быстрее! Не бойтесь, осталось недолго…

Мы стали спрыгивать с борта, и тут они зажгли фары. У них была обычная легковая машина, черный ситроен, но на этот раз перед нами стояли не полицейские, а немцы, солдаты. Марианна достала документы, но офицер посветил на нас фонариком и рассмеялся ей в лицо.

— Евреев я узнаю по запаху, — сказал он. — Садитесь в машину. Да не туда, в кузов. Так уж и быть, дам вам шофера.

— Отпустите детей, — сказала Марианна. — Их-то зачем убивать?

— Да кто ж их убивает? — улыбнулся офицер. — Их просто отправят вслед за родителями.

Когда мы проезжали через деревню, я снова увидела Жозефа. Он стоял на площади перед трактиром, с гримасой отчаяния на лице. Он даже покачнулся, как будто собираясь бежать за нами, и я уже испугалась, что он так и сделает, но тут он схватился рукой за столб и остался на месте. Солдат, сидевший в кузове, рассмеялся.

— Ох уж эти французы! Еще шести нету, а он уже назюзюкался…

Вот это, господин судья, и была наша последняя встреча. Дальнейшее к Жозефу не имеет никакого отношения, а мы ведь говорим именно о нем, не так ли? Что?.. Ладно, если вы настаиваете, только очень коротко. Я и так тут наговорила за десятерых. Вот ведь как: молчала, молчала, а к старости разболталась…

Нас отвезли прямиком в ближайшую тюрьму, в Аннемас, где мы и находились почти два года, до августа 44-го. Понятия не имею, отчего нас не «отправили вслед за нашими родителями». Потом, как это обычно бывает, история обросла легендами. Где-то я даже прочитала, что, якобы, партизаны угрожали, в ответ на нашу депортацию, уничтожить семью начальника местного гестапо. Не знаю, не знаю… мне это кажется малоправдоподобным. Скорее всего, просто повезло. На секунду проскользнул какой-то приводной ремешок в отлаженной машине. А может быть, образовался какой-нибудь бюрократический тупик, как тогда, в брюссельском монастыре. Или это я принесла всем удачу — недаром ведь, когда Жозеф посадил меня в кабину, мы беспрепятственно дважды пересекли Францию, вдоль и поперек. Марианна была менее суеверной, и судите сами, что из этого получилось.

Нас немцы почти не трогали, только допросили по разу и поняли, что толку не добьются. Что взять с детей… несмышленые еще и запуганы до крайности. Я на своем допросе просто дрожала, как осиновый лист и стучала зубами от страха, так что слова вымолвить не могла, и они отстали. А Марианну мучили сильно, недели две. Легенда утверждает, что она никого не назвала. Но, даже если она рассказала все, что знала, это не делает ее меньшей героиней, господин судья. Просто человек не может вытерпеть того, что они с ней делали, особенно взрослый человек. Дети — иное дело. Думаю, что тогда я не назвала бы имени Жозефа ни при каких обстоятельствах, а сейчас бы точно назвала, не выдержала бы. Да и она, скорее всего, назвала. А это означает одно: что и его взяли тоже, только немного позднее. Но это все мои догадки, никаких указаний к этому нет.

А Марианну убили за месяц до освобождения. Вывезли в лес и забили насмерть. Лопатой. И это уже не легенда, а факт. Даже опознали ее не сразу, а только через несколько дней — по каким-то родинкам, потому что по лицу было невозможно. Вот и все. Что?.. Нет, конечно, не в Европе. Я ведь вам уже говорила, что стараюсь там не оказываться. Нет, и не в Штатах. Знаете, если уж приносить удачу, то в том месте, где в ней особенно нуждаются. Я живу в Иерусалиме. Дело в том, господин судья, что меня зовут Эстер. Эстер Мейерс.

Дельфин был скользким и ужасно тяжелым. Он лежал на песчаном берегу и смотрел на Берла большим, постепенно мутнеющим глазом. Берл покрепче уперся пятками в песок и попытался столкнуть животное в воду. Руки соскальзывали, по мокрому телу животного пробегали судороги, всех берловых сил не хватало даже на то, чтобы сдвинуть его хотя бы на сантиметр. Дельфин умирал. Ему оставалось жить ровно сто восемьдесят секунд, Берл знал это совершенно точно, хотя и не помнил, откуда. Загрохотала, упав, секунда. Теперь их было сто семьдесят девять. Он встал покрепче, закапывая в песок босые ноги для лучшей опоры, подсунул руки, насколько мог, под скользкое серое дельфинье тело, уперся грудью, вдохнул побольше воздуха и нажал в самом отчаянном взрывном порыве, на которое только был способен. Сзади снова раздался грохот — сто семьдесят восемь. Берл корячился, напрягая спину в предельном усилии и суча ногами по предательскому сыпучему песку. Тщетно — дельфин не трогался с места. Прогрохотало сто семьдесят шесть.

Силы кончились. Берл сел на песок, привалившись к дельфину. Спиной он чувствовал дрожь холодной дельфиньей кожи. Вот камнепадом прогрохотали двадцать две секунды сразу. Что за чушь? Такого просто не может быть — еще мгновение назад было сто семьдесят шесть и сразу — сто пятьдесят четыре… Снова раздался грохот… но это не время, нет, это господин Липс на бульдозере.

«Время — странная штука, Ури, — говорит господин Липс. — Умирает только то, что рождается. Ты хочешь сбросить его в море? Зачем? Зачем? Зачем?..»

Но Берл не знает, зачем. Он не Господь Бог.

«Я помогу тебе», — говорит господин Липс. Бульдозер надвигается, сталкивая Берла в море. Почему его, почему не дельфина?

«Какого дельфина?» — смеется господин Липс. Его высокий пронзительный смех сливается с грохотом бульдозера, с камнепадом умирающего времени. Шум все громче, все сильнее, все невыносимее…

Берл содрогнулся всем телом и проснулся. На тумбочке рядом с постелью надрываясь, гремел телефон. Часы на стене показывали четвертый час после полуночи. Берл снял трубку.

— Алло, Ури! Ури?! — Ле Фен кричал в трубку, как будто кто-то и в самом деле сталкивал его в море бульдозером.

— Что случилось, Янив? Вам дали бельгийское гражданство? Три часа ночи, побойтесь Бога…

— Нам необходимо срочно увидеться. Срочно! — голос в трубке взвизгивал паническими нотками.

— Глупости, — спокойно сказал Берл. — Вы можете толком объяснить, что произошло?

— Мне только что звонил Липс! Он спрашивал о вас. Множество вопросов. А я не знаю ответов, не знаю… — Ле Фен почти плакал. — Единственное, что я знаю — это то, что вас порекомендовал Йоси. И все. Но при чем тут я?! Я ведь только посредник! Что-то случилось, Ури, что-то случилось! Он никогда не разговаривал со мной таким тоном, никогда…

— Прекратите истерику… — проговорил Берл нарочито медленно, чтобы успокоить собеседника. — Где вы сейчас?

— В машине. Я еду к вам в гостиницу. Липс хочет видеть нас обоих утром. Он назначил встречу за городом, в мотеле. Поедем вместе. Но сначала я обязан понять. Я обязан понять!..

Берл повесил трубку. Вот оно. Уже вчера можно было предположить, что Липс знает дорогу к хозяину слитков, причем знает хорошо. Он вел себя настолько уверенно, что почти назвал имя этого таинственного хозяина. Видимо, Ле Фен не стал рассказывать ему о том, что существуют проблемы в связи между клиентом и источником слитков. Этот момент действительно представлял собой самое слабое место в берловой легенде, и Янив, жадный до хороших комиссионных, предпочел умолчать о деталях, которые могли бы вызвать подозрения Липса. Надо отдать должное опыту чиновника, который успел вовремя остановиться, на лету почуяв что-то неладное. Назвав с разгону город и банк, он решил дополнительно убедиться в том, что не сообщает что-то неизвестное Берлу. Просто, на всякий случай — ведь трудно вообразить, что клиент не имеет понятия, от кого он получил свое золото. Блея свое бесконечное «ээ-э-э», он ожидал, что Берл проявит это знание каким-нибудь более или менее явным образом. Но Берлу, увы, было нечего предложить, кроме «одуванчика».