Пока Кутя была щеночком‚ коробка от маминых туфель стояла на острове Врангеля‚ где Кутя дремала‚ сладостно повизгивая во сне. Когда подросла, подстилка лежала на полуострове Таймыр. Вошла в силу – спала там‚ где придется‚ кроме Чукотского полуострова.

На Чукотку Кутю не допускали. На Чукотке стоял шатер из оленьих шкур. Внутри горел огонь. Дым выходил наружу через отверстие в потолке.

Отец-чукча – высок‚ плечист‚ бронзоват лицом – застыл с острогой на ледовитом берегу‚ караулил у полыньи зверя-тюленя. Тюлень – это мясо для еды. Шкура для обуви. Сало для обогрева. Как им без тюленя?

Дед-чукча сидел возле дома и затачивал новую острогу на смену затупившейся. Как им без остроги?

Бабушка-чукча шила малицу с оторочкой из шкуры пыжика‚ с пришивными рукавицами, костяной иглой со звериными жилами: мехом к телу и мехом наружу. Без рубахи – замерзнешь.

Мама-чукча в нарядах из рыбьей кожи – мама-модница – варила мясо к обеду‚ требуху с почками: полный котел. Без мяса – оголодаешь.

Ездовые собаки подремывали возле нарт‚ унюхивая вкусные запахи‚ готовые во всякий миг помчать по назначению. Через льды стоячие. Льды ходячие. Льды вековые.

Поверху пролетали утки-лебеди. Понизу гнездились полярные куропатки. Пробегал в отдалении пугливый песец. Мальчик Чуча отогревал дыханием изледенелую землю‚ промёрзлую насквозь‚ малую совсем проталинку‚ чтобы проклюнулся хоть какой стебелек. Но мерзлота потому и называется вечной‚ что её не прогреешь‚ а Чуча того не знал. Дышал-дышал‚ прогревал-прогревал‚ но поддувал ветер с полюса‚ и вновь примораживало.

– Деда‚ – спрашивал мальчик‚ – чего мы тут живем?

– Где ж нам еще? – рассудительно отвечал дед. – Мыс тут Чукотский. Море Чукотское. Нагорье Чукотское. Тут всё наше.

Имени у деда не было. Имени ни у кого не было. Папа – он и есть папа. Мама – она и есть мама. Посторонние вокруг не проглядывали‚ перепутать не с кем‚ и имена потому не требовались. И только Чучу называли Чучей: Викуша пожелал, истосковавшись по другу.

На даче недоставало друга-приятеля, а с деревенскими ему запретили водиться.

У деревенских – вши.

Взял лист плотной бумаги‚ нарисовал синего человечка – руки нараспашку‚ приписал печатными буквами: "Вот он я!" Сложил из бумаги птицу с хвостом‚ как папа показывал‚ запустил в полет с вершины Уральских гор. Птица-послание пролетела через почтовую Сибирь и снизилась над Чукоткой в поисках адресата.

По Чукотке полз ледник‚ не одну сотню лет‚ а мальчик Чуча сидел на его краю и болтал ногами.

Поймал птицу‚ рассмотрел в подробностях синего человечка‚ потом спросил:

– Деда‚ еще люди есть? Которые на свете?

Дед задумался и думал долго:

– Есть. Далеко отсюда. Одна семья. Мы у них тюленя на оленей меняли.

– И больше никого?

Дед задумался и думал совсем долго:

– Они оленные‚ кочующие. Мы сидячие‚ береговые. Зачем еще?

3

А Кутя спала и спала.

Викуша глядел и глядел.

Ледник – мёрзлая вода – полз и полз.

Дополз до края‚ осколышем обрушился с крутого берега – всплеск до неба‚ обратился в льдину-громадину.

И поплыл.

На льдине сидел Чуча и болтал ногами. Птица-послание примостилась рядом. Человечек – руки нараспашку: "Вот он я!"

Мама в крик:

– Ты куда?..

Дед в крик:

– Ты зачем?..

А отец промолчал‚ высматривая в оба глаза‚ когда же проглянет в полынье морж-ластовик. Морж – это мясо для еды. Шкура для подстилки. Сало для обогрева. Как им без обогрева?

– Я вернусь‚ – отвечал Чуча. – Поищу иных‚ которые на свете‚ и вернусь.

Проплыл неспеша по Чукотскому морю‚ прошел на льдине Беринговым проливом‚ – а на даче продолжалось как продолжалось.

Папа у Викуши любил поспать после обеда‚ особенно летом‚ в прогретом комнатном полумраке‚ почмокивая губами и посвистывая носом‚ с легкой младенческой испариной на лбу и на шее. Сон у папы долог и глубок‚ как у первого человека‚ когда из ребра сотворили ему жену‚ – а жена его Мария Викентьевна млела пока что в беседке возле пышноусого красавца‚ вздымая проглядывающие прелести под тончайшим‚ на просвет‚ батистом.

Караваев обретался в крайнем возбуждении от соблазнительного соседства с волнительными‚ напоказ‚ красотами. Урчал ненасытной утробой‚ лез в блюдо со слоёными пирожками‚ отщипывал малые кусочки‚ жевал‚ глотал‚ постанывал‚ бил себя по пухлой руке-воровке.

– Боже ж ты мой... – бормотал в отчаянии. – Это для меня яд! Отрава! Самоубийство! Боже ж ты мой‚ – чавкал в истерике‚ – мне же нельзя сладкого‚ категорически! Я со сладкого опиваюсь... Я со сладкого поправляюсь... Боже ж ты мой‚ – урчал с наслаждением‚ – как это вредно!..

– Караваев‚ – с хрипотцой завлекала Мария Викентьевна. – Вечно не те эмоции...

Беседка стояла на высоком берегу‚ и просторы открывались необозримые. Внизу река. С боков лес. Над головой небо. Впереди новый век.

И это требовало осмысления.

Викуша выглядывал из окна‚ округлив глаза и заледенев телом. Викуша прозревал будущее при полной луне‚ и только он углядел‚ как вошел в беседку Глот Феофан, уселся на лавочку‚ свесив кудлатую голову и скучая руками. "Землицы! – вопияла его душа. – Зем-ли-цы!.." Без землицы хоть кошкодёрничай‚ обдирай дохлых кошек‚ и Глот Феофан – в ожидании раздела окрестных угодий – грыз со старанием калёные семечки‚ сплевывал лузгу на пол, а заодно попадало на стол с самоваром‚ на сладкие слоёные пирожки‚ на мамин батист с рюшечками.

– Едят да мажут‚ – говорил Феофан‚ – а нам не кажут...

Придет лето‚ пылающее огнем‚ хмельное лето великого потрясения‚ когда всякое будет дозволено всякому‚ и Глот Феофан догрызет семечки‚ разберет лёгонькое строеньице по колышкам‚ на плече перенесет в Талицу‚ а заодно прихватит самовар с медной‚ начищенной до блистания керосиновой лампой. Поставит беседку в огороде‚ повесит лампу – жар-птицу‚ станет осаниться барином‚ гоняя чаи из самовара с медалями‚ подъедая масляный блин‚ обернув им для сытости ломоть черного хлеба. Но выгоды в том занятии не углядев‚ обошьёт беседку тёсом‚ запустит туда кур с индюшками, обогатеет с вольного промысла‚ упрятывая под стреху мозольную денежку. В иную хмельную пору‚ когда всякое будет дозволено лишь похитителям власти‚ старика Феофана сошлют в холода за кулацкую его натуру‚ поморозят с семьей в глубоких снегах‚ а кур выморят в общественном курятнике‚ беседку раскатают по колышку, без пользы сожгут в печи. Лампа с самоваром пойдут по рукам‚ из избы в избу‚ а в невозможном будущем их купят задешево мимохожие туристы и уволокут в город...

4

Пришел папа‚ веселый и взлохмаченный‚ обнял маму‚ пересчитал ребрышки: все ли тут? – продекламировал с восторгом‚ исполненный неведения: