что не было сил нести позвоночник распрямленным и потому, что казалось, что так легче. Я разваливался на пиксели. Но победа в этой битве принесла бы нам жизнь без вселенского зла… Слишком многое было на кону. Я вспомнил все несправедливости, которые происходили со мной и с близкими. Я вспомнил Беслан, Холокост, голодающих детей в Африке. Я вспомнил подводную лодку Курск, я вспомнил Хиросиму и Нагасаки. Я вспомнил, как сжигали целые деревни в сараях фашисты во время ВОВ, детей вместе с матерями. Я вспомнил смс, которые писали родным погибающие в башнях-близнецах. И я не смог сказать Богу, что я не смогу. Если Он так решил, значит, такова Его воля. Если Он хочет, чтобы я пострадал и этим приблизил победу добра над бесчеловечным отвратительным злом, что ж. Значит, такова Его воля. Я подчиняюсь. Наверное, это будет самая нелепая смерть. В соцсетях напишут, что один ненормальный русский умер от измождения и обезвоживания в центре Стамбула. Пусть. Пусть думают, что я, идиот, не догадался вовремя прилечь на диван и отдохнуть. Мне все равно, что говорят обо мне на этой планете. Но мне далеко не все равно, что говорят обо мне на небе. Я шел по совсем старым узким улочкам Стамбула, сюда не заглядывали туристы. В какой то момент я понял, что если не смотреть вокруг, то энергии сохраняется больше. Мозг переставал фиксировать бесконечное множество деталей, он видел только одинаковые серые камни, которые помнят еще Константинополь. И я смотрел вниз, на дорогу из булыжников, чтобы совсем не упасть. Каждый из этих булыжников причинял мне нечеловеческую боль. Такое ощущение, что мои ступни ступали по стеклам, каждое из которых оставляло рану в ноге. Я вспоминал пытки фашистов: как-то же наши солдаты выдерживали их? Им вгоняли иглы под ногти, вырывали с клещами куски мяса и ногтей. А тут всего лишь булыжники, ну что ты, потерпи. Когда я оказывался перед лестницей и голос настойчиво приказывал взойти на нее, я думал, что поскользнусь и скачусь с нее вниз: сил удержаться у меня не было. Я хватался за перила и вис на них, по несколько минут тратя на то, чтобы передвинуть ногу на следующую ступеньку. Каким-то чудом я взбирался по лестницам, каким-то чудом я продолжал идти. Мне не было стыдно перед одинокими случайными прохожими, я перестал воспринимать окружающую реальность и полностью сосредоточился на передвижении моих опухших ног и на том, чтобы не упасть. Желудок мой ныл от голода, я изнемогал от жажды, но я знал, что я просто должен двигаться вперед, идти во чтобы то ни стало. Мне становилось жарко, я раздевался и повязывал толстовку вокруг бедер. Какой-то голос внутри меня говорил, чтобы я не останавливался. Я, взрослый спортивный мужик, не старый, не толстый, не больной, шел по осеннему Стамбулу уже несколько часов, не останавливаясь. Ноги мои уже гудели, сбитые камнями столетних улочек. Я страшно хотел присесть. Но как только я приседал, голос внутри меня командовал мне встать и срочно идти вперед. Я не смел его ослушаться, слишком многое было на кону. От усталости я стал немного покачиваться при ходьбе и заметно снизил темп. На Стамбул опустились сиреневые сумерки, и принесли с собой прохладу. Как тут живут люди летом, когда осень в Стамбуле выглядит как российское лето, причем удавшееся по жаре. Сначала я дергался и пытался выйти на связь, но мой мозг как будто обволокло ватой: я не мог отправить сигнал и не мог принять его. Странное спокойствие вошло в мою грудь, так, наверное, связанные цепями едут на гильотину, обреченные на смерть. Вся толпа пытается плюнуть им в лицо, а им уже все равно. «Потерявши голову, по волосам не плачут»(с). Обреченность — вот то самое слово, которое вошло в мою душу. Я был обречен брести по улочкам Стамбула вечность, пока не услышу хотя бы какое то слово от наших. Я шел и шел, и с каждым шагом чувствовал, как ноги мои дервенели. Я был почти уверен, что мои ноги после этой ночи перестанут функционировать. И я смирился с этим. Если эта жертва нужна была Богу, то кто я такой, чтобы перечить? Ноги мои отказывались идти вперед, и я понукал их. Несколько раз со мной рядом тормозили стамбульские такси, надо воздать им за отзывчивость: я действительно выглядел как заблудившийся европеец, потерявший адрес отеля и пропавший в этих страшных запутанных улочках- лабиринтах. Но голос внутри меня жестко говорил мне продолжать идти и ни в коем случае соглашаться на такси. В моей голове стали рождаться мысли о жестокости ангелов, я никак не мог взять в толк, почему мой ангел не понимает, что я уже чувствую дикую по уровню боли пульсацию крови в моих ногах, что еще несколько метров, и я упаду, почему он не слышит моих стонов и не видит моих мучений?! Адская боль преследовала меня: боль из-за моих страшно распухших ног и боль оттого что наши забыли про меня. Почему мой Бог не слышит меня, почему никто из наших не спешит мне на помощь?! Я пытался читать про себя Иисусову молитву, но мой мозг был как будто под толстым слоем ваты, и молитва не захватывала мое сердце, и, как я чувствовал, не отправлялась Богу. В моей душе возрастал ропот. С каждым шагом идти было все больнее и больнее. Наконец боль достигла свого апогея, и я издал сквозь стиснутые зубы рык. Это не было похоже на стон. Это было какое то странное упертое рычание, в стиле: «Врешь- не возьмешь». Я не думал, что когда-нибудь смогу издать такие звуки. Мужчины не жалуются на боль и усталость, мужчины в один прекрасный день падают замертво. Как только я чувствовал, что упаду в обморок, я слышал внутри меня голос: «Сдаешься?! Сдаешься?!». А я не мог сдаться. Я слишком много нагрешил, чтобы сказать Богу, что я сдаюсь и не буду выполнять его задание. Какой мужик будет уважать себя после того, как он сдался?! Я не хотел быть посмешищем в своих собственных глазах. Я не хотел провалить задачу от Бога. Я хотел выполнить все, что от меня требовалось. Я вышел на улицу, которая огибала город по берегу Босфора, я шел как 90летний старик, медленно, со стонами. Ветер с Босфора чуть-чуть освежил меня. Я посмотрел на часы — времени было уже полночь, а это означало, что я иду уже около 10 часов