Собака, одна из немногих, что свободно бегали по стойбищу, плюхнулась на тощий зад и, задрав морду к небу, завыла, громко, душевно, с переливами. Вой тут же подхватили другие. Игорь, отступив, ударился спиной о бок «уазика», встрепенулся и, обложив матом и местных, и их собак, и Вадима заодно, прыгнул за руль. Закашлявшись, загудел мотор, снова запахло бензином и горелой пылью, а Свищин, перегнувшись через бортик, перекрикивая и авто, и собак, заорал:

– Ты еще попомнишь! Ты еще ко мне на коленях приползешь!

– Глупый человек, – сказал вечером Иван Алексеевич. – И трусливый.

– Это я трусливый, а он – храбрый, он ведь тоже видит!

Старик лишь усмехнулся, ну конечно, ему забавно, а Свищин уже на пределе, и не продержится он семь дней, сорвется.

– А если бы мы там копать стали, где с самого начала собирались? Что бы было тогда?

– Нехорошее место, – Иван Алексеевич провел рукой по бороде. – Очень нехорошее. То, которое вы сейчас… исследуете, тоже неспокойное, а курганы… мы ведь тоже к ним шли. Не к этим, к другим, но разница невелика. Мы были уверены, что археологией занимаемся, что свет разума разгонит потемки суеверий. Пятнадцать человек на сундук мертвеца, даже меньше, чем пятнадцать. И больше, если рабочих считать… поиски клада, не для себя – для науки. Что ж, это было хорошее время.

Он замолчал, прикрыв глаза, по щекам скользнули слезы. Не потому, что Иван Алексеевич так уж горевал по прошлому, но потому, что в силу возраста не способен был контролировать многие физиологические процессы. Об этом он сам сказал, нимало не стыдясь.

– Нас тоже пускать не хотели, но мы, упрямые, не отступили. И молодцев с нагайками не убоялись, а как всерьез началось, отстреливаться стали, оружия-то благо хватало. И курганы вскрыли…

– Что там было? – Волна азарта, знакомого предвкушения чего-то значительного, что вот-вот откроется перед ним, накрыла Вадима.

– Ничего почти. Камера. В ней восемь человек, двое – мужчина и женщина, рядом, в обнимку, шестеро поодаль, но вместе с ними, прислуга… утвари разной, украшений, конечно, ну да ты ж не хуже моего знаешь, что обычно кладут в такие могилы.

Вадим знал, но не вещи его интересовали, впервые, пожалуй, за всю его карьеру ему мучительно хотелось узнать о людях, погребенных в кургане.

– А кто они? Кем были?

– Так разве расскажут? – отмахнулся от ответа Иван Алексеевич. – Они сполна расплатились за потревоженный покой. Сначала была болезнь, уносившая людей одного за другим, потом… много другого, нехорошего. Сереженька с ума сошел, и Софью убил, и сам… извращенное самоубийство.

– Но вы-то выжили?

– Выжил? А выжил ли? И я ли это? Я умер, был похоронен, и дух мой, отделившись от тела, витал над ним, глядел на похороны и тех, кому выпало хоронить. Со сноровкой работали, верно, не в первый раз.

Врал ли старик? Вряд ли, скорее уж неверно трактовал события. Шок, вызванный смертью товарищей, болезнь и долгий сон-кома – подобные случаи известны науке, описаны подробно, случалось, что уснувших и хоронили, а значит, ничего чудесного не было и быть не могло.

– Ищете рациональное объяснение? Ваше право, да и я когда-то пробовал найти.

– Не получилось?

– Нет. Это сложно, потому как вы знаете все с моих слов, а словами не описать то состояние, в котором я пребывал. Прежде всего – это раздвоенность, когда одна часть тебя неподвижна, похоронена и уже, прошу простить меня за подробности, разлагается, повинуясь законам природы, а другая, разумная, понимающая, но лишенная возможности действовать, не имеет возможности отправиться туда, куда надлежит уходить душам. Да, на многие вещи я, неверующий, стал смотреть иначе.

– Так как же вы воскресли? – против желания вопрос вышел с подковыркой, и Вадим мысленно укорил себя.

– Меня воскресили. Видите ли, местные жители, которых вы да и подобные вам полагают совершеннейшими дикарями, способны слышать и видеть многое иное… не все, некоторые.

– Шаманы?

– Пусть так, если вам привычнее, не в термине суть. Я помню, как меня позвали… вытащили из земли. Сначала раскопали, не только меня, но всех, даже Сереженьку с простреленной головой, Сонечку с дырой в груди… рабочих, которых унесла болезнь. Нас положили рядком, я смотрел сверху, вот что удивительно – не все тела изменились, вы понимаете, о чем я?

Вадим кивнул. Естественные процессы превращения тела в те самые коричневые кости, которые со временем тоже разлагаются, перерабатываются, сливаются с землей.

– Так вот, в некоторых случаях, к примеру в моем, изменения были практически незаметны, будто кто-то сознательно замедлил естественные процессы. И я до сих пор несказанно благодарен ему за это.

Летаргический сон. Ну конечно. Первоначальная теория подтверждалась. Поэтому и никаких следов разложения, тело продолжало жить, хотя казалось мертвым. А все виденное Иваном Алексеевичем – результат работы мозга. Отсюда и фантасмагоричность картины. Но стоит ли говорить о собственных выводах? Вадим решил, что нет: старик всю жизнь прожил в убежденности, что умер и был воскрешен дикарями.

– Щадите меня, несчастного и заблудшего? Не волнуйтесь, я не читаю мысли, хотя поначалу пытался найти в себе некие сверхспособности, которые по всем показателям должны были бы проявиться после приключения столь удивительного, но увы… ничего такого, чего не было бы раньше. А что касается сомнений, то у вас очень выразительное лицо. И, пожалуй, случись мне услышать историю, подобную этой, я бы и сам засомневался, стал бы искать рациональное объяснение и, скорее всего, нашел бы. Слышите?

Иван Алексеевич замолчал, и Вадим прислушался. Поначалу ничего нового, отличного от прежних ночных звуков, не заметил. Но спустя мгновенье сквозь собачий лай, голоса людей, конское ржание, потрескивание огня в юрте, хриплое стариковское дыхание докатилось:

– Бумм…

И прежде чем он успел открыть рот, чтобы спросить, что же это такое, пришла и вторая волна.

– Бумм… бум-бум-бум. – Ритм вдруг ускорился, да и сам звук стал четче, различимее. В нем не было ничего от торопливой барабанной дроби, от нарядного звона медных тарелок, от мелкой дрожи серебряных колокольчиков. Это даже и не звук был, а скорее волна воздуха, взбудораженного чьею-то рукой.

– Бум-бум-бум… бум-бум-бум…

Стихли собаки, люди тоже, а бубен все ярился:

– Бум-бум, бум-бум, бум…

Заданный ритм был сродни сердечному, а может, так только казалось, потому что само сердце, изначально замершее в груди, теперь билось ровно и сильно, в такт доносящимся звукам, и чудилось, что если остановится, если оборвется эта лента, то и сердце остановится, а Вадим умрет.