По приезде стали собираться на Йоль к конунгу Эйрику, куда был приглашён Олав-ярл с сыновьями конунгов. Грузили возы, поставленные на полозья, сани, в деревянную клетку загнали откормленного борова, его принесут Одину во время большого жертвоприношения. Боров будто чуял свою участь, упирался и утробно визжал, а когда запихивали в клетку, вырвался, втоптав в снег двух холопов-трэллей, едва их не убив. Взбесившегося испуганного борова с хохотом ловили почти все ярловы домочадцы вместе с трэллями, отчаянно друг другу мешая. Ивар, раскинув руки, пытался напугать его, но боров его сшиб, не покалечив. Владимир изловчился набросить на мощную шею аркан, потом волокся с десяток саженей, пока снег не забился в рукава и за шиворот. Выскользнувшую из рук словенского князя верёвку пытались схватить ещё с десяток рук, падали, образуя кучу малу, уже дурачась. Кто-то из ярловых людей принёс невод, борова поймали в него, тот визжал и бился, всё больше запутываясь. Седой как лунь, Хринг сказал, что боров порежется, истечёт кровью и помрёт задолго до Упсалы. Спутавшийся невод разрезали, и боров опять убежал, но в этот раз его ловили дружнее, и вскоре он уже был в клетке. Олав-ярл, вытирая выступившие от смеха слёзы, сказал, что Йоль в этом году должен получиться славный, раз начался с такого веселья.

В Упсалу шли старой, некогда проложенной легендарным конунгом по имени Анунд дорогой, которого так и называли — Строитель Дорог. Сказывали, что он прокладывал тропы по всему Свитьоду, и с той поры никто из правителей не смог сделать даже половину того, чтобы облегчить путь по суше.

Дорога была едва укатана, благо снега насыпало немного, и кони не проваливались. Зимой, когда болота замерзали, свеи спрямляли путь, обновляя прошлогодние зимники. Как и новгородцы, свеи использовали лошадей только для передвижения, не умели и не хотели на ратях биться конно. Дорогой скучно, и словене с северянами часто ходко бежали рядом с поездом на лыжах, сплетённых из ивовых прутьев, подчас обгоняя его. Природа, особенно зимняя, напоминала словенскую, только не было кусачих морозов и небо было заволочено облаками, сохраняя при этом тепло земли. Текли мимо ели и сосны, едва припорошённые снегом; осмелевшие зайцы перебегали дорогу, замирали, с любопытством разглядывая поезд, вскачь бросались в гущу деревьев. Несколько раз попались свейские веси. Здесь не огораживались крепкой стеной, как у моря, — находники не углублялись в Упланд, тын стоял больше от случайного зверя. Как и у словен, зимой шалили оголодавшие волки, осенью мог забрести медведь.

Упсала встретила приезжих гостевым многолюдством, как будто здесь была ярмарка. На замёрзшем льду реки уже велись игрища: парни боролись в пояски, зрителей, набившихся на берегу, где стояла крепостная стена местного Детинца, было до сотни. Регот со стороны состязания смешался с гулом ожившего в связи с предстоящим праздником города.

Поезд оставили перед широко раскинувшимся подолом. Олав, бывший на Йоле у конунга не первый раз, привычно распорядился готовить дрова — греть землю и ставить шатры для кметей. Сыновей конунгов, Олава с Иваром, Кальвом и ближниками их должен был разместить Эйрик.

В городе рябило от разнообразия выходных шуб: лисьих, бобровых, собольих, крытых парчой и вывернутых мехом наружу, коротелей[137]с наброшенными на них шёлковыми разноцветными кочами. Не было казовой сряды у Владимира, зато под намеренно распахнутой лисьей шубой сверкало золотое оплечье да серебряный наборный пояс, стягивающий синего шёлку зипун; на ногах были красные сапоги новгородской работы, в которых медленно начинали стыть ноги, несмотря на шерстяную портянку. Олав-ярл встречал знакомцев, радостно похлопывал их по плечам. Сыновья стояли рядом, с кем-то обнимались, с кем-то сдержанно здоровались.

Праздничный город не прибавил настроения Владимиру. Он был здесь чужим. Никто не обращал на него должного, как казалось, внимания, даже когда Олав-ярл представлял его. Не так должны встречать сына князя Святослава! Хоть и понимал Владимир, что он здесь всего лишь гость, притом беглый, хоть и конунг, внутри всё жгло от подавленного самолюбия. Добрыня посматривал на племянника с укоризной: не время норов показывать, качал головой, пытаясь сказать вслух, когда будут наедине. Но Владимир избегал разговоров Добрыни, ибо злился на него за то, что все идёт не гладко: никто не спешит ему на помощь, да и разговор с Эйриком вряд ли принесёт пользу, как осторожно считал Олав-ярл и оба Олавсона. Зачем бежали тогда из Новгорода? Когда Добрыня исчерпает все надуманные способы, то Владимир предложит свои, и дядька уже не посмеет перечить, прикрываясь жизненным опытом. Стыла до поры до времени, вырастая, бабкина властолюбивая кровь. Видел это и Добрыня, опасаясь иногда давить на племянника. Княгиня Ольга не прощала даже мнимого препятствия своей власти, Владимир становился таким же. На его самолюбии и сыграл Добрыня, уговаривая отправиться в Свитьод.

Было желание вернуться к дружине за город, сесть среди балагурящих кметей, ржать в голос, резаться в зернь, прогоняя тоску. Так бы и сделал Владимир, если бы не Волчий Хвост, которого переиначили здесь на свой лад — Ульвхалли — Быстро Освоившийся. Благодаря природной любознательности он спешил везде сунуть нос, успевая перебрасываться двумя-тремя охальными свейскими словами с местными девками. Олав-ярл предупредил Хвоста, что за приставание к бабам здесь могут вызвать на поединок-хольмганг, на что Ульвхалли ответил:

— Не беспокойся, ярл, дальше слов дело не пойдёт, и я не буду руки распускать, но если кто решит со мною биться, тебе будет не стыдно, что приютил меня.

Здесь нравились красивые слова о смелости, особенно если их могли подкрепить делом, и словене это быстро усвоили. Олав спрятал в усах улыбку: мужественная лесть Ульвхалли ему понравилась.

В стан возвращались в сумерках, пока давали распоряжение дружине, как вести себя на празднике (хмельной город будет гулять всю ночь), едва не пропустили жертвоприношение. Вокруг храма Одину было светло от зажжённого священного огня и сотен факелов. Запах свежей крови густо забил свежесть зимней ночи. Окружившая храм толпа стояла на удивление тихо, шедшие за Олавом-ярлом словене не стали расталкивать людей, чтобы взглянуть из любопытства, невольно замерев под грозной тяжестью торжества. Громкая хвала богам летела из уст волхва в чудном рогатом шлеме. Владимир, не видевший ещё конунга, дотронулся до плеча Олава, спросил, кивком головы показав на жреца:

— Эйрик?

— Йостейн. Он уже двадцать зим помогает приносить жертву богам. В этом году ему была большая удача в походе, и его выбрали вести праздник.

— На корову похож, — хмыкнул Волчий Хвост.

— Его шлем из древней могилы, — строгим шёпотом возразил ярл, — могила та была времён великанов. Сам Один указал на неё Харальду Железному Зубу за его доблести. Харальд всегда надевал этот шлем на жертвоприношения Одину и прожил сто пятьдесят лет.

— Почему Один был так жесток к Харальду, что позволил ему так долго мучиться старостью? — спросил Олава Трюггвасон, изо всех сил тянувшийся вверх, стараясь рассмотреть происходящее, возвращая далёкие праздничные воспоминания детства.