Баррикада прямо перед моим автомобилем взрывается.

На капот сыплются обломки дерева и мелкие камни. Похоже, за препятствием никого нет, защитники сбежали. Я притормаживаю – прекрасный обзор, грех не насладиться представившейся панорамой. Беру с соседнего сиденья бинокль, чуть-чуть подвинчиваю… И отлично вижу сквозь открывшийся проём, как в конце улицы немцы и русские схватились в рукопашной. Немного, человек пятьдесят в общей сложности, – с одной стороны взвод, и с другой тоже взвод. Никто не использует огнестрельное оружие. Я наблюдаю, как русский штык (готов поклясться, что слышу хруст сукна) входит в живот лейтенанта вермахта: тот, уронив парабеллум, обеими руками хватается за лезвие – словно в состоянии его вытащить. Пожилой мужчина с повязкой фольксштурма, неловко пригибаясь, спасается бегством. СС-шутце, обернувшись, бьёт короткой очередью «изменнику» в спину – фолькштурмовец падает ничком, сгорбившись, замирает на ступенях полуразрушенного дома. Убийца не успевает вернуться в бой: большевик, обхватив голову эсэсманна локтем сзади, режет ему горло. Другой русский бьётся сапёрной лопаткой, толстый ефрейтор вермахта сбивает парня с ног прикладом, так, что дерево маузера треснуло и моментально краснеет от крови. Триумф победителя недолог – ему в лоб врезается лопатка следующего русского: движения столь быстры, что я не успеваю за ними уследить. Спустя две секунды голова ефрейтора превращена в кровавое месиво, он рухнул в полный рост, как падает мраморная колонна, а лопатка кромсает уже недвижимое тело. На лице красного – торжество, злость и… улыбка. Господи. Как им нравится убивать. Я знаю всё, что немцы делали в их стране… После такого глупо ожидать пощады. Пора ехать, а я не могу оторваться, словно смотрю немое кино (скажу вам честно, всегда его обожал, звуковое не сравнится с картинами старых мастеров, включая запрещённого в рейхе «гнусного образчика еврейского юмора» – Чарли Чаплина). От целого немецкого взвода в живых остаётся трое солдат, они стоят на коленях, опустив головы, не поднимая глаз, их поднятые руки обдувает ветер. У русских тоже потери: семеро лежат на земле, кажется, даже не ранены – убиты, не шевелятся… Я навожу бинокль на лицо одного покойника: парень лет девятнадцати, с лычкой на погонах – мёртв, из носа идёт кровь. Пожилой русский сержант – с густыми усами, приземистый, на груди блестит медаль – вытаскивает из-за пояса револьвер (я отчётливо вижу барабан, неужели у большевиков на вооружении такие старые модели?), вразвалочку идёт к пленным. С усталым, равнодушным лицом стреляет каждому в затылок. Валится на бок юнец-фольксштурмовец, падает ничком средних лет фельдфебель, корчится, завалившись на спину, жандарм с железной бляхой. Сержант убивает их без ненависти, мимоходом, – обычный человек так прихлопывает муху, мирно беседуя за кружкой пива.

У меня ощущение, что он был у нас в плену.

Усач вдруг оборачивается и смотрит прямо на меня – бинокль приближает взгляд, и я невольно отшатываюсь, словно большевик рядом со мной. Он машет рукой, к нему бегут красные, вскидывая винтовки: я не слышу выстрелов, однако в бампер машины со звоном ударяется пуля. Вторая проделывает дыру в лобовом стекле, в паре пальцев от меня. Замечтался, идиот. Забыл, где нахожусь. Я судорожно кручу руль, разворачивая автомобиль, и медленно еду по колдобинам. По лбу течёт холодный пот. Молодец, устроил себе шоу, чуть в башку не схлопотал. Занимайся тем, зачем сюда приехал. Я вижу колонну беженцев, покинувших районы Сименсштадта и Шарлоттенбурга, – в основном женщины (наши мужчины либо на фронте, либо мертвы), девочки-подростки и дряхлые старики. Обвешанные чемоданами, катящие впереди себя тележки с вещами. Волосы у дам покрыты пылью и свалялись в колтуны, но у некоторых, на удивление, накрашены губы. Ладони в мозолях от деревянных рукояток тележек: привыкли, что на кухне и в огородах за них днём и ночью вкалывают «остарбайтерин». Я притормаживаю. Мне нужно выбрать из самых последних рядов, люди редко оглядываются, да им сейчас и не до любопытства. Я везучий охотник, и меня опять ждёт удача! В самом конце колонны еле тащится измученная пожилая фрау, а рядом, поддерживая её под руку, идёт особь лет примерно двадцати. Рыжая, локоны, на моё счастье, не острижены, спускаются на плечи (я не люблю дичь с короткими волосами – в банке, а тем паче в замороженном виде, они абсолютно не смотрятся). Грязные, конечно, – но ничего, у меня есть вода. Мучнистая кожа, забывшая солнечный свет: результат постоянного сидения в бомбоубежище. Лицо дичи я не назвал бы красивым, но голова идеальной, греческой формы: уши прижаты (лопоухость терпеть не могу), нос с горбинкой. Поджарая. Короткое пальто зелёного цвета накинуто поверх домашнего платья. Мускулистые икры.

Отлично. Значит, будет хорошо бегать.

Обычно я так не делаю, но, поскольку я наивно переоценил лёгкость условий нынешней охоты, приходится мимикрировать под обстоятельства – как хамелеону. Хлопая дверцей, я выхожу из машины, требовательно машу обеим рукой, делаю знак подойти. Они повинуются – конечно, на мне же кожаный плащ, фуражка, я начальство. Граждане рейха не раздумывают, что и зачем, фюреру всегда виднее.

Приближаются. В глазах я читаю усталость, недоумение и страх.

– Фрау Мюллер? – деликатно спрашиваю я.

– Нет-нет, – отвечает она. – Моё имя Ангелика Гутенберг, господин офицер.

Я лезу за заранее свёрнутым листком бумаги во внутренний карман, делаю вид, будто сверяю данные. Затем кладу обратно и радужно, насколько только могу, улыбаюсь.

– Да-да, конечно. Фото фрау Мюллер в пачке документов лежало первым, вот я и перепутал. Фрау Гутенберг, искренне поздравляю вас. Вы выбраны по снимку из личного досье, предоставленного Германским народным фронтом, – какое счастье, что я вас наконец-то нашёл! Мы срочно собираем представительниц прекрасной половины рейха, олицетворение германских женщин, несущих всю тяжесть обороны Берлина на своих хрупких плечах, для фильма с фюрером. Помните, двадцатого апреля показывали кино, как рейхсканцлер наградил Железным крестом Альфреда Цека из «юнгфолька»?[54] Вы наверняка видели эти волнующие кадры на агитационных показах в бомбоубежищах! Сейчас такие ленты необходимы для воодушевления воинов рейха, грудью вставших против большевизма. Все кандидатуры произвольно отобраны нашим великим фюрером.

Её лицо тут же разглаживается. Я выбрал правильный подход. Скажи я нечто другое, упомяни иного персонажа, это вызвало бы подозрение. Но слово «фюрер» действует на всех, как гипноз, мозги отключаются. Сколько осталось жить Гитлеру и сколько персонально им, как победители разберутся с берлинцами, – вообще никто не думает.

Ведь это же бесподобный АДОЛЬФ ГИТЛЕР. Ха-ха.

– Сам фюрер будет с нами сниматься? – недоверчиво спрашивает фрау Гутенберг.