Девушка вспыхнула и непроизвольно поднесла руку к волосам:

— Я не… я хочу сказать — здесь никто…

И вылетела из комнаты.

Несколько дней назад я сидел в тюрьме, ожидая, что меня задушат, и лишь чудом ускользнул оттуда. Теперь, наверное, уже половина Испании разыскивает меня или хотя бы знает о моем исчезновении.

Слишком часто смерть подходила ко мне вплотную, прикасалась ко мне. Я стоял с ней лицом к лицу в колодце Замка Отмана, а потом ещё раз — на отвесной стене утеса. Теперь каждая минута жизни была минутой, украденной у вечности. Я так хотел жить… а Аким задумал убить меня этой ночью.

Шараза могла принести с собой беду, но за женщину, которая того стоит, нужно драться — или похитить её.

Аким, вернувшись в комнату, поставил на стол полную бутылку.

— Еще вина?

Минуя бутылку, я весело потянулся за кувшином, который принесла девушка. Ему это ничуть не понравилось, но спорить он не стал.

Потом пришли другие, вернулась и Шараза. Несмотря на свою враждебность, они изголодались по новостям, так что я рассказал им о Кордове и о планах Йусуфа очистить страну от разбойников.

До последнего времени различные правители мавританской Испании были единодушны в своей веротерпимости, принимая и христиан, и евреев одинаково благосклонно и позволяя им исповедовать свои религии. Состоятельным вестготам, владевшим землей, было дозволено удерживать её за собой, уплачивая лишь небольшой налог.

Но вот пришли Альмохады — большей частью берберы из Северной Африки, сильные белокожие люди, жившие там издавна; они были суровыми и фанатичными, и страна менялась под их владычеством. Однако и сейчас в ней по-прежнему продолжало процветать блестящее общество, одухотворенное творческой силой.

Только Афины эпохи Перикла, Александрию несколько столетий спустя, времена правления династии Гупта в Индии или великое тамильское Возрождение — от 300 годов до Рождества Христова до 300 годов нашей эры — можно было сравнить с нынешней мавританской Испанией.

Арабский дух, лишь случайно сталкивавшийся с миром искусства и мысли до поры, последовавшей за эпохой Мухаммеда, отличался бесконечным любопытством и жадностью до знаний, и арабы набросились на искусство и науку Персии и Центральной Азии столь же ненасытно, как набрасывались на своих врагов с мечом в руках.

Во времена исламских халифов ученые почитались, как никогда в мировой истории, за исключением, может быть, некоторых периодов в Китае. Это было верно для Багдада и Дамаска, для Ташкента и Тимбукту, для Шираза, Самарканда и Кордовы.

Однако только теперь, в одинокой долине, затерянной среди гор Испании, я в первый раз по-настоящему оценил силу произнесенного слова. До сих пор моим оружием был меч, и я не знал, что разум и мудрость — ключи, открывающие любую дверь, ключи к сердцу любой женщины.

Великая сила заключена в слове — написанном или произнесенном, ибо слова могут создавать образы для тех, кому не удалось повидать мир самому.

Увлекшись — потому что какой же кельт не красноречив? я говорил о Кадисе, о Севилье и Кордове. О многолюдных улицах, о базарах, о женщинах, об одежде, об оружии. Я рассказывал о плясунах с мечами и о жонглерах, о волшебстве цвета, света и красоты. Дымили свечи, текли часы, но все сидели, как околдованные.

А я? Я был пленником своих слушателей, но не стремился бежать, ибо понимал, что с каждым словом моя безопасность упрочивается и каждое слово шире открывает сердца.

Я поведал им об Апельсиновом дворе, об увешанных бронзовыми светильниками парках, я ткал из слов ковер, который они могли видеть будто воочию. Я описывал Большую Мечеть с её двадцатью одной аркой, украшенной терракотовой мозаикой в красных и желтых тонах; двери, обитые блестящей латунью, и четырнадцать сотен колонн, поддерживающих крышу мечети. Я говорил об алебастровых решетках, о мраморных стенах, о том, как весь месяц Рамадан мечеть освещают двадцать тысяч светильников.

Вернувшись мыслью к Апельсиновому двору, я рассказывал о жарких спокойных днях, о звуках воды, падающей в чаши фонтанов, о шорохе ног молящихся, о запахе роз, жасмина и цветущих деревьев. О путниках из дальних стран, о гранатах, абрикосах, о винограде и пальмах… и о многом-многом другом.

Самым прилежным слушателем, ловившим каждое мое слово с горящими от возбуждения глазами, был Алан. Этот юноша, подумал я, достоин спасения. У него душа поэта, у него есть воображение и разум, мир создан для таких, как он.

— Я устал, — остановился я наконец. — Сегодня мне пришлось долго ехать верхом… — и повернулся к Шаразе: — Ты покажешь, где можно лечь спать?

Аким злобно покосился на меня:

— Алан покажет. — Он помолчал и добавил: — Тебе нет нужды уезжать сразу… Останься на несколько дней.

Высокий молодой человек фыркнул насмешливо:

— Ты пришел с красивыми россказнями, но в лохмотьях.

— Не трудись до пота, широкогрудый друг мой, — улыбнулся я ему. — Когда придет час, ты получишь свою порку. Не напрашивайся заранее.

Я помолчал.

— Если хотите знать, я только недавно бежал из тюрьмы. — Я назвал замок. — У меня есть враги, и сейчас они меня ищут. Мои враги — это и ваши враги, я ведь говорил вам о Йусуфе и о том, что он ищет всех, кто скрывается в горах…

И посоветовал Акиму:

— Выставь стражу и выбери в горах место, куда вы сможете убежать. Я тебя предостерег. Они намерены прочесать все горы, и найдут вас. Спрячь все ценности и свои стада.

Аким предложил мне остаться — большая уступка с его стороны, и я впервые понял тогда, что многие битвы легче выиграть словом, а не мечом — и с лучшими результатами.

— Я останусь, Аким, и послушаю, как ты воевал. Смею думать, ты много знаешь такого, о чем стоит порассказать.

— Много. — Было видно, что он доволен. — Хорошо будет потолковать с другим солдатом.

Пришел Алан со свечой, и я последовал за ним. В мавританских домах редко устраивают помещения специально для сна. Люди спят везде, где можно устроиться на ночь; однако Алан отвел меня в уединенную комнату и принес воды для мытья. Выходя вслед за ним из главного зала, я поймал во взгляде того самого незаконнорожденного потомка вестготов — если он действительно был таковым — некое выражение, которое не сулило ничего хорошего.

Вот эту победу придется завоевывать не словом, а мечом.

Шараза тогда стояла в дверях, оперев откинутую назад голову о косяк, и смотрела на меня из-под опущенных ресниц.

А вот эту победу придется завоевывать другим оружием.

За последующие два дня ничего не решилось, разве что разгладилась часть морщин у меня в желудке. Шараза оставалась такой же неуловимой и такой же притягательной, но с Акимом мы, к моему удивлению, подружились.