«Кто-нибудь здесь говорит по-английски?»

Парень слева, высокий, седовласый, со шрамом через лоб, вроде как смотрит на меня, я ему говорю, чтобы он мне помог, иначе я снесу ему голову. Он подходит. Я объясняю, что хочу узнать про розы. Ему с трудом верится, что меня интересует это, но он понял, что надо делать, и я слышу, как он говорит что-то о blaue rose.

Этот охранник, гений, единственный человек на земле, которому удалось вырастить голубую розу, в конце концов начинает говорить. Ему скучно — он знает все вдоль и поперек, он добился этого сам, а я — какой-то американский рядовой, я не заслуживаю того, чтобы знать. Но он под арестом и он расскажет, правда? Он начинает изливать на нас потоки немецкой речи, полной специальных терминов и химических формул, и не только у меня нет ни единого шанса что-нибудь понять, но и другой немец тоже не понимает ни слова. Садовник прекрасно знает, что нам ничего не понятно.

Когда он заканчивает объяснение, он замолкает, он сказал все и остановился, словно прочитал все по бумажке. Никто даже примерно не представляет, о чем он рассказывал. Другие ребята смотрят на меня с улыбкой, потому что с зомби уже закончили, они не слышат, что говорит охранник, но все равно возбуждены.

Представь себе картину. Вот мы, а вот они, а за нами шоу чудаков. По другую сторону от охранников находятся лагерные туалеты, два деревянных сарайчика на расстоянии десяти футов друг от друга. Между ними стены из колючей проволоки и пустая караулка ярдах в пятидесяти. Подальше слева эти трубы. А между туалетами и забором просто грязное поле.

Ну и вот, этот садовник сплевывает, поворачивается и уходит. Он идет прямо через других охранников. Зомби теперь просто сходят с ума. Охранник идет к пространству между туалетами. Другие охранники вроде как смотрят на него краем глаза. Я думаю, сейчас он пописает и вернется.

Кто-то из ребят крикнул: «Эй, этот немец убегает».

Я ему говорю: «Заткнись».

Но он не останавливается, когда доходит до туалетов, он просто продолжает идти дальше.

Толпа дико орет. Какой-то парень говорит: «Что нам делать? Что же мы должны делать?»

А садовник все продолжает идти, он уже в поле. Затем оборачивается и смотрит на меня. Хренов урод. Он не улыбается, не мигает, просто смотрит на меня. А потом бежит к забору.

Знаешь, что он думает? Он думает, что я дам ему уйти вследствие того, что знаю, какой он великий. Этот ублюдок пользуется мной, а я действительно знаю, что он великий, но не позволю никому мной пользоваться.

Я поднимаю свою винтовку и прицеливаюсь. Спускаю курок, и пуля попадает ему прямо в спину. Он падает, бум. Один выстрел. И все. Мы оставили его там, где он упал. Ни один из остальных уродов не шевельнулся, пока за ними не приехал грузовик, могу тебе поклясться.

Отец взял в руки миску с овсянкой и улыбнулся. — Я даже не узнал его имени. Целых две недели потом мы только и делали, что проводили идентификацию трупов. Я имею в виду, мы пытались. Некоторые из оставшихся в живых все еще бродили по лагерю, занимались опознанием, а мы только записывали. В дальнем конце лагеря Инженерный корпус вырыл огромные окопы, и мы просто сгребли трупы туда. Мужчин, женщин и детей. Посыпали известью, а сверху завалили мокрой землей. Когда я снова пошел посмотреть на розы, кусты были выдраны из земли и изрублены на куски. Приехал полковник, и розы показались ему самыми отвратительными созданиями из всех, что он видел в жизни. Полковник сказал: «Вырвите этих проклятых синих уродцев из земли и изрубите немедленно». Мне рассказал это парень, который выполнял приказ. Знаешь, что еще он рассказал? Он сказал, что от этих роз у него тоже бежали мурашки по спине. Мы в концентрационном лагере, а у него от роз мурашки.

Боб Бандольер помотал головой. Он наклонился вперед и поцеловал восковой лоб жены.

— Дадим ей немного отдохнуть.

Они отнесли миску с ложкой назад на кухню.

— Завтра мне придется снова пойти в «Хэмптон». Пожалуй, ты проведешь еще один день в кино.

Сегодня Боб Бандольер спокоен и нетороплив.

Он удовлетворен.

Фи не мог вспомнить, чтобы он смотрел какое-нибудь кино.

— Знаешь, кто ты такой? Ты маленькая голубая роза, вот ты кто.

Фи почистил зубы и улегся в постель. Отец стоял, прислонившись к стене, и нетерпеливо держал руку на выключателе. Вдохи и выдохи Фи стали длиннее, его тело непостижимо отяжелело. Шумы в доме, скрип половиц, ветер, пролетающий за окном, медленное пыхтение стиральной машины перенесли его в лодку с носом, как орлиная голова. Они с матерью уплывали далеко-далеко на много-много дней, а потом он оказался в саду. Фи цвел и раскачивался из стороны в сторону. Боб Бандольер потянулся рукой к карману своего серого пиджака и достал оттуда садовые ножницы.

Фи проснулся. Утром в памяти не осталось ничего из ночного сна. Отец стоял, прислонившись к стене, щелкал выключателем и приговаривал:

— Давай же, давай!

Его лицо было бледным и покрыто пятнами.

— Если я из-за тебя опоздаю на работу в «Хэмптон» хоть на минуту, ты превратишься в очень грустного мальчика, понятно?

Он вышел из комнаты. Тело Фи, казалось, состояло из льда, из свинца, из субстанции, не способной двигаться.

— Ты что, не понимаешь? — Отец снова вернулся в комнату. — Это же «Хэмптон». Вылезай из постели, мальчик.

Изо рта отца все еще пахло пивом. Фи отбросил одеяло и перекинул ноги через край кровати.

— Овсянки хочешь?

Его чуть не вырвало прямо на идеально начищенные черные туфли Боба Бандольера.

— Нет? Тогда это все, я тебе не личный повар. Останешься голодным до самого фильма.

Фи влез в кальсоны, носки, вчерашнюю рубашку и брюки. Отец стоял над ним, щелкая пальцами, словно метроном.

— Иди в ванную и умойся, да быстрее, ради Бога.

Фи резво побежал в конец коридора.

— Ты наделал много шума ночью. Что, черт возьми, с тобой происходило?

Он поднял голову от раковины и увидел в зеркале позади своего мокрого лица сильное и хмурое лицо отца. Темные мешки набрякли у него под глазами.

В свое желтое полотенце Фи пробормотал, что не помнит. Отец похлопал его по голове.

— Что с тобой?

— Я не знаю! — крикнул Фи. — Не помню.

— Чтоб посреди ночи больше не было никакого крика и визга. И чтоб я не слышал от тебя ни звука с того момента, как ты входишь в свою спальню и до самого утра, когда ты из нее выходишь. Это понятно? — Отец показывал на него пальцем. — Иначе ты будешь наказан.

— Да, сэр.

Отец выпрямился.

— Прекрасно, мы друг друга поняли. Собирайся, а я налью тебе стакан молока или еще чего-нибудь. Не отправлять же тебя с пустым желудком.