слушала немного измлённая, немного насмешливо кривясь. Порой её пронимал какой-то страх, с такой силой и пылкостью выражалась девушка, которую одиночество и горячие мечты делали непохожую на обычных существ.

Распалённая, с пылающими глазами, с гордо поднятой головой Бета была так чудесно красива, что Зоня испугалась вдвойне: энергии и в то же время красоты, которыми могла захватить.

Наконец, дав ей исповедаться, она сказала:

– Ты ребёнок! Чем тебе помогут клятвы и слова? Разве они их не дают и не нарушают. Так его взять, чтобы бросить тебя не мог, – это твоя задача.

Бете эти слова, неосторожно брошенные, казалось, открыли глаза. Она положила сетку, подошла ко окну, опёрлась на руку и задумалась. Повела глазами по пустоши вокруг, которую было видно из окна кельи. Шумели леса без листьев, среди них торчали белые и палевые скалы как скелеты, по верху неслись вороны – страшное молчание смерти царило вокруг, могильным холодом веяло от тех могильных околиц.

Всю жизнь, долгую жизнь сохнуть здесь так, всегда слушать этот однообразный шум деревьев, смотреть на те же нагие скалы, на эти сухие ветки, вытянутые к небу, как руки в отчаянии; пробуждаться с утра на молитву, днём молиться и работать, ночью не выспаться на твёрдом ложе, ходить босиком в старом платье, потом в один день тихо умереть и пойти к сёстрам на кладбище – без могилы, без признака жизни, не пожив, – ей казалось ужасным. Она оторвалась от окна и побежала к Верханцевой, которая шла ей навстречу с улыбающимся лицом.

– Ну что? – спросила она потихоньку.

– Будь что будет… – простонала Бета, – пусть берёт меня, пойду, но бросить я не дам себя! Пусть помнит!!

Старуха, обрадованная такой лёгкой победой, поласкала её по лицу. Почувствовав её руку на своём лице, Бета гордо отступила – уже чувствовала своё превосходство.

Потом они шептались. Выход, побег, похищение из монастыря были не лёгкими. Явно, насильственно это случится не могло. Бета никакого способа для этого не знала, хотела, чтобы другие о том думали.

– Если хочет меня иметь, – сказала она, – пусть ищет сам, как! Я не знаю!

Изобретательная Верханцева спрашивала тем временем о монастырском обычае. Сад был на высокой горе, стены неприступные, калитку стерегли.

Они ещё долго совещались. Наконец Зоня подала мысль привезти с собой мирскую одежду, в которой Бета незаметно могла бы с ней выйти.

У калитки сидела всегда задумчивая и плохо видящая сестра. Карета с хорошими людьми и быстрыми лошадьми должна был ждать перед воротами.

Когда после того нечестивого торга дверь кельи закрылась, Бета казалась другой, совсем изменившейся. Её щёки горели, неспокойными руками дёргала монашескую одежду, уста поднимались гордо и победно. Её радость от освобождения не имела в себе ничего легкомысленного и ребяческого, была бунтом души, которая не сдалась, а теперь со всей силой рвала свои узы.

Колокол позвал на молитвы в костёл.

Этот звук жалобно её поразил, ужаснул как угроза – она остановилась, испуганная. Вспоминала годы, тут проведённые, а в них ясные минуты, тот блаженный покой святой околицы, тишина, ненарушаемая ничем, часы, пропетые в костёле, порывы молодого духа к небесам и Богу. Слёзы увлажнили её веки, но затем огонь, которым горели глаза, их высушил.

Она стояла ещё, забыв, что должна была идти в костёл, когда сестра Домна отворила дверь кельи и дала ей знак, что опоздала.

Это принуждение стёрло первое впечатление, её душа взбунтовалась снова. «В свет! В свет! – воскликнула она про себя. – Грех? Грех на него упадёт! Он имеет право отпускать грехи! Он меня вызывает! Пойду! Чего мне бояться? Пойду! Не бросит меня! Я не дам себя оттолкнуть…»

IV

Князь Болеслав возвращался с охоты, длившейся несколько дней, которая прошла у него удачно.

В замке он застал тишину и покой, как всегда. Княгиня Кинга была на молитве, оставшаяся дворская служба сновала по двору, несколько монахов в разном облачении прогуливались около замка и костёла.

Великолепие двора бывших краковских князей много при Болеславе потеряло. Пани не выносила роскоши, а она тут в действительности правила. Князь, который сперва пробовал ей сопротивляться, по возвращении из монастыря шёл теперь за ней послушный, куда указала.

Было много разных причин для этого. Княгиня внесла огромное по тем временам приданое, значительное богатство.

Она имела за собой свою сильную венгерскую семью, имела слабость и равнодушие мужа, и собственную удивительную силу характера, потому что она выражалась тихой мягкостью, которая не позволяла догадываться, что в этой белой лилии есть скрытая непобедимая сила духа.

Она говорила мягким голосом, глядела умоляюще, была покорной, слова скудно выходили из её уст, всё-таки ничто сопротивляться ей не могло. Была в этом непонятная тайна.

Порой за глаза нетерпеливые урядники и придворные пробовали на неё жаловаться – и враждебно видели, что с мужем жить не хотела, что Болеслав должен был умереть без потомства, Краков снова стать целью захвата князей познаньских и мазовецких. Уже теперь его поджидали, сколько бы раз Болеслав на более длительное время в Венгрию и Моравию не удалялся. Но землевладельцы были на стороне этого доброго пана, который допускал их к великому доверию, жил с ними, охотился, охотно поощрял своей милостью. Не было суровой руки над ними.

От всего у князя можно было выпроситься или лишь бы чем, маленьким подарком откупиться.

На самом деле, бросалось в глаза, что немцы на дворе преобладали, что князь с женой окружали себя иностранцами, но не иначе было на дворе силезских Пястов, в Познани и где только правили Пястовичи, которые постоянно женились на немках.

Взамен наследника, которого иметь не надеялся, чтобы обезопасить краковян от нападений и покушений на власть мазовецких князей, Болеслав обещал заранее выбрать себе преемника. Говорили уже о любимом его племяннике Лешеке, которого из-за тёмных волос звали Чёрным. Тот уже славился мужеством, а сын сердитого отца обещал, что легко не даст от себя избавиться.

Среди этой пустоши в замке два Топорчика, которые сопутствовали Болеславу, Оттон и Жегота, дородные хлопцы, сильные, весёлые, оба как братья друг на друга похожие – потому что и родственниками были, любимцы своего пана, проводив его в комнаты, пошли к замковому крылу, в котором имели комнату. Нужно было снять промокшую одежду.

Болеслава также раздевали, запалив огонь. Уставший от долгой охоты, он потягивался с обычным для него сонным равнодушием, глядя то на потолок, то на огонь. Окружающие пана каморники потихоньку смеялись, шептались, и те, что прибыли с князем, рассказывали что-то интересное, пробуждающее