Это — «типичный Хели».

Разумеется, картина, которую я здесь рисую, — достаточно упрощенная. Я придумала себе эту картину — Вознесение Веселого Клоуна, — чтобы облегчить переживание случившегося. Большинство людей при известии о несчастье могут до определенной степени сами выбирать краски для живописания сцены: в жизнеутверждающих или в страшных и мрачных тонах.

И мне предоставлена такая привилегия, и я пользуюсь ею себе во благо.

Вы, в отличие от меня, лишены возможности свободного выбора. Вы видели все своими глазами. И вместо возносящегося в небеса клоуна Вы видели тело мужчины, который когда-то был этим клоуном. Должно быть, Вам было суждено увидеть многое из того, что совсем не хотелось видеть. И Вам нужно много времени для того, чтобы эти картины стерлись в Вашей памяти и больше не мучили Вас. Я знаю от Ваших сотрудников, что Вы не в одиночку пытаетесь справиться с этим заданием, что Вам в этом помогают. Надеюсь, помощи окажется достаточно. Да помогут Вам в этом все силы мира.

А теперь я хотела бы высказать то, что представляется мне очень важным, даже если мои слова покажутся странными.

Если смерть моего мужа не была случайностью — в чем я уверена, если она имела смысл (даже если этот смысл сегодня не угадывается или угадывается лишь отчасти), если — неважно, по какой причине — случилось то, что должно было случиться… тогда должны сущестовать и люди, берущие на себя трудную роль машиниста локомотива.

Они должны существовать.

А если это так, то Вы — да, я наконец осмелюсь выговорить это — заслуживаете уважения. Вы его заслуживаете потому, что Вы, пусть, разумеется, и против собственной Вашей воли, предоставили себя в качестве исполнителя этой роли.

Я выражаю Вам сострадание, понимая ту огромность груза судьбы, которую Вы пытаетесь вынести, так же как я, принимая отведенную мне роль, пытаюсь как-то интегрировать ее в свою дальнейшую жизнь. Мы оба — стороны в великой игре. И я не смею делать выводы о том, кому в этой игре достался более тяжелый жребий.

Но в одном я уверена наверняка: на нас обоих нет вины, никто не виноват.

И последнее, что я хочу Вам сказать:

Я уверена в том, что мои дети — там, где они сейчас находятся — невероятно счастливы. Они приняли решение последовать за своим отцом на следующий уровень.

Все трое наверняка получают удовольствие от общения друг с другом. Это помогает скоротать им время в ожидании меня. Наверняка это время ожидания не покажется им настолько же длительным, как мне. А может быть, эта тема вовсе и не волнует членов моей семьи. Потому что они постоянно находятся со мною рядом.

Я уверена и в том, что эта троица и о Вас должным образом позаботится, куда бы Вас ни забросила жизнь.

Самое важное: умоляю Вас не держать на моего мужа зла. Это его ошибка привела к несчастному случаю.

Но злого умысла у него наверняка не было.

Желаю Вам легкого и радостного будущего. Приятного общества. Большого счастья. И чувства, что в Вас нуждаются.

С уважением,

Барбара Пахль-Эберхарт

Меня постоянно одолевают сомнения. И прежде всего вопрос, помогло бы такое мое письмо или нет? Как бы отнесся к нему машинист? Смог бы он меня понять, разделить мою точку зрения? Верит ли он в жизнь после смерти и в судьбу, которая нас ведет, пусть хватка ее иногда и делает больно?

Я часто задумывалась о том, какая из судеб представляется мне более тяжелой: потерять семью или непреднамеренно убить. Мне кажется, что боль, отчание и горе с обеих сторон одинаково непереносимы. Но родственникам погибших выражается гораздо больше сочувствия, утешения и поддержки, чем машинисту локомотива.

Как отнесется к этим моим строкам человек, не верящий в жизнь после смерти? Воспримет ли он написанное как издевательство или как свидетельство помутнения рассудка, который приемлет любой способ избавления от боли?

Я постоянно вела беседы с людьми, не способными или не желающими разделить со мной мою веру. Сперва я старалась избегать любых столкновений и споров. Моя вера представлялась мне недостаточно стойкой, подобной карточному домику, новостройкой, возведенной из прежде неведомого, не прошедшего испытания материала.

А именно: из моих впечатлений, переживаний и видений, посетивших меня в часы и дни непосредственно после несчастья. Из историй и объяснений, почерпнутых из книг. Из моих снов. Из подсказок моего шестого, седьмого, восьмого и т. д. чувства.

Строительный материал не вызывает у меня недоверия. Что касается статики всей постройки, которую я возвела сама, искренне считая своей верой, ее способности устоять под напором противоречий и сомнений — тут я воздерживалась от прогнозов. Я догадывалась, что мой карточный домик, столь милый и необходимый моему сердцу, не сможет противостоять определенному напору, выраженному в восклицаниях:

«Этого просто не может быть!»

«Это все игра твоего воображения!»

Такие утверждения причиняли мне боль, ужасали меня и заставляли отпрянуть и раздраженно замолчать. И самое неприятное: по мере того, как я все больше и больше научалась избегать открытых бесед на эту тему, мне становилось все очевиднее, что полные сомнения голоса уже заполонили мою голову и не желают прекратить свою болтовню.

Я не могу никому доказать, что я действительно испытывала то, что испытывала. Даже самой себе. До сих пор я ощущаю определенную раздвоенность. С одной стороны, я иду по жизни, укутанная невидимым, теплым покрывалом из любви. Но голова моя при этом постоянно во всем сомневается и задает неприятные вопросы. Каждый день я ощущаю добрую руку, которая ведет меня по жизни, и могу быть уверенной в том, что судьба ко мне благосклонна. При этом я порою испытываю страх — и смерти, и того, что все преходяще. И того, что я себе только внушаю то, что чувствую близость Хели, Тимо и Фини; что сила моего желания такова, что у меня создается ощущение, что я действительно переживаю близость с ними.

В то время, в которое я родилась, и в том обществе, которое меня окружает, принято считать действительным то, что ты воочию видишь. Мой разум привык считаться с собственной важностью. Ему надо видеть. Знать. Ему нужны доказательства. Язвительно ухмыляясь, он сидит у меня на шее и, навострив уши, вслушивается во все, что ему говорят.

Вот, например, приходит сотрудник детской больницы, который в Страстную Пятницу совершает обход, и, холодно улыбаясь, говорит:

«Хорошо, что вы поете песенки своему сыну. Надеюсь, вы понимаете, что вы делаете это исключительно для себя. Душе вашего сына все это безразлично. Ведь душа живет в мозгу, а мозг вашего сына, к сожалению, мертв. Но, пожалуйста, продолжайте петь, если вам от этого легче».

Мой разум хватает сердце и хорошенько его трясет: