— Ты хочешь сказать, с торговцами в порту.

— Вместе с товарами в обращении участвуют и новости. Что же касается умения говорить, дружба, которой я обязан владению языком, не предоставила мне возможность выучить латынь, о чем я страшно сожалею.

— Omnia sunt communia. Это вы знаете.

Мгновенное замешательство, замаскированное типичнейшей полуулыбкой человека, посвященного в какой-то секрет или древнюю тайну.

— Это было лозунгом восстания двадцать пятого года. В том году я ездил в Виттенберг для встречи с Лютером и изложил ему свои идеи, в Германии царил хаос. Я был слишком молод и полон радужных надежд на монаха, жиреющего на хлебах князей. — Гримаса. Потом он неуверенно спрашивает меня: — Ты был с крестьянами?

Я поднимаюсь, уже слишком уставший, чтобы продолжать разговор: мне необходимо лечь в постель — ребра болят нещадно. Я смотрю на него и задаю себе вопрос, почему мне было суждено встретиться с этим человеком, но в голове все перепуталось, чтобы внятно ответить на этот вопрос.

— Почему я должен рассказывать тебе свою историю? И забудь о предложении, которое ты мне сделал. Мне некуда идти, я не знаю, что делать с твоими деньгами. Я хочу лишь одного — умереть спокойно.

Он настаивает:

— А я любопытен. По крайней мере, начни: где это все было, когда?

Глубокий колодец: глухой всплеск в черной воде.

— Я забыл. Начало — это всегда конец, очередной Иерусалим, по-прежнему населенный призраками и безумными пророками.

Слова:

— Боже мой, ты был в Мюнстере?

Я тащусь к дверям, мой голос хрипл и слаб.

— В этой жизни я понял лишь одно: ни ада, ни рая не существует. Мы лишь несем их в себе повсюду, где бы мы ни находились.

Оставив его вопросы у себя за спиной, я, пошатываясь, иду по коридору, пытаясь вернуться в спальню.

Антверпен, 30 апреля 1538 года

Что-то по-прежнему жжет меня изнутри. Во дворе девушка стирает белье: молодое белое тело просвечивает сквозь подоткнутое платье.

Это уже не весна, для меня — уже нет: апрель лишь вынуждает меня расчесывать собственные шрамы — географическую карту проигранных битв.

Это Катлин. Она не является ничьей женой, да и все дети здесь, кажется, имеют не одну-единственную мать и одного-единственного отца, а множество родителей. Они не боятся и не почитают взрослых, которые разрешают им подшучивать над ними и смеются над детскими шалостями. Женщины, у которых есть время поиграть, с круглыми от беременности животами, мужчины, ни на кого не поднимающие руку во гневе, дети, сидящие на коленях. Элои создал Эдем и знал об этом.

Тринадцать лет назад он сцепился с Филиппом Меланхтоном в присутствии Лютера. Тощий и Толстый решили, что он съехал с катушек, и отправили папистским властям Антверпена убедительную просьбу арестовать его. Несколько месяцев спустя брат Жирный Боров выступит инициатором убийства всех нас, дьяволов во плоти, осмелившихся бросить вызов своим хозяевам. Мы с Элои имели общих врагов, но встретились только сейчас. Сейчас, когда все уже кончено.

Катлин выжимает белье: тот же жар у меня внизу живота. Я все забыл… Война уничтожила все: славу Господню, безумие, дикую бойню — я все забыл… Однако что-то еще осталось и не может быть уничтожено… Заоблачное, но настоящее, затаившееся в засаде за каждой извилиной мозга.

Я поднимаю взгляд и вижу тебя — твою улыбку.

Это место, где нужно остановиться, вдали от неприятностей, от черного крыла[26]Сыщика, постоянно преследующего меня повсюду.

Ты прекрасна. Ты живая. Ты сама жизнь, которая поскользнулась в грязи, но не хочет понять, что надо все бросить, и дарит мне еще один солнечный день, такой, как этот, и жар глубоко внизу.

— Геррит Букбиндер.

Вздрагиваю и моментально разворачиваюсь: рука сжимается в кулак, готовая нанести удар.

Приземистый, дородный, седобородый коротышка с решительным выражением лица.

Он говорит со мной очень серьезно:

— Старина Герт из Колодца. Жизнь никогда не прекратит преподносить нам сюрпризы. Я мог представить все, что угодно, но конечно же не то, что встречу тебя. Да еще и здесь к тому же…

Пытливо вглядываюсь в незнакомое лицо:

— Ты меня с кем-то путаешь, дружище.

Теперь смеется он:

— Не думаю. Но это не особенно важно: здесь не вспоминают о прошлом. Я тоже, появившись здесь, доведенный до отчаяния, как и ты, вздрагивал от испуга, как дикий кот, когда произносилось мое имя. Ты был с ван Геленом, так? Мне говорили, ты присутствовал при взятии ратуши в Амстердаме…

Пытаюсь понять, кто передо мной, но черты его лица ничего мне не говорят.

— Кто ты?

— Бальтазар Мерк. Неудивительно, что ты не помнишь меня, но я тоже был в Мюнстере.

Должно быть, это ему рассказал Элои.

— И я тоже верил. У меня был магазин в Антверпене: я бросил все, чтобы присоединиться к братьям-баптистам. Я восхищался тобой, Герт, и, когда ты нас бросил, это стало тяжелым ударом не только для меня. Ротманн, Бокельсон и Книппердоллинг прямо-таки с ума сошли и нас поставили на грань безумия.

Имена, которые ранят, но, кажется, Мерк искренен — он хочет понять.

Я смотрю ему в глаза:

— Как ты выбрался оттуда?

— С Крехтингом-младшим. Его брата бросили в тюрьму вместе со всеми остальными, а его нет, в последний момент он умудрился вывести нас, когда сторонники епископа уже входили в город. — Тень ложится на его лицо. — Я оставил в Мюнстере жену, она была слишком слаба, чтобы последовать за мной, — она не вынесла этого.

— А ты решил окончательно остаться здесь?

— Я выпрашивал милостыню на улицах много месяцев подряд, меня даже однажды арестовывали, солдаты, знаешь, когда я вернулся в Голландию. Меня пытали, — он показывает свои опухшие пальцы, — хотели заставить признаться, что я был баптистом. Но я молчал. Было хреново, да, я кричал как сумасшедший, когда у меня вырывали ногти, но ничего не сказал. Я думал о своей Анне, похороненной в этой могиле. И молчал. Меня оставили в покое, когда решили, что я совсем сошел с ума… Элои привел меня сюда, спас мне жизнь…

Я оборачиваюсь, чтобы бросить взгляд на балюстраду: Катлин складывает белье в корзину и уносит его прочь.

— Она прекрасна, правда?

Мне хочется сказать, что сейчас она гораздо важнее наших воспоминаний.

Он на секунду кладет руку мне на плечо:

— Здесь нет ни жен, ни мужей.