«Дача» в Монлоньоне. 1972

Сегодня многие знают: нынче и в парижских магазинах с покупателями не так любезны, как прежде, и нужного размера может (редко!) не оказаться. Но тогда, по сравнению с нашей пещерной торговлей! В универмаге «BHV» — Bazar de l’Hôtel de Ville — на улице Риволи было всего так много, так все светилось и сияло, так пахло роскошными духами, так веяло из кондиционеров свежим воздухом, что различать отдельные товары показалось попросту немыслимым. Но бритвы ввергли меня в растерянность. Все они разительно походили на наши «Харьковы», «Бердски», «Агидели», и мне стало неловко за европейских производителей. Я быстро опомнился: сходство было обратным — наши бритвы копировали «Ремингтоны», «Филипсы» и «Брауны» с завидной точностью, вплоть до фасона футляров. Только в отличие от заграничных наши — не брили.

Монлоньон. У Мэри и Константина Клуге. 1972

Дядюшкина «дача» — белая штукатуреная вилла в традиционном стиле провинции Валуа — в местечке Монлоньон, на север от Парижа, между Санлисом и Шантийи, выглядела ожившими страницами из недавно опубликованного у нас романа Симоны де Бовуар «Прелестные картинки». Два этажа (по французским понятиям — один: rez-de chaussée и «étage»). Полдюжины комнат, три ванные, мастерская-салон, огромная веранда, подвальная квартира для шофера-садовника и его семьи. Впрочем, обстановка «дачи» отличалась хорошего вкуса аскетичностью — все же ее хозяин по образованию был архитектором. Большой сад с настоящей рощей, клумбы с сине-бело-красными (в честь национального флага) цветами, белая дачная мебель и яркий солнечный зонт на террасе, гараж с двумя машинами — вся эта киноподобная невиданность, ставшая вдруг средой моего обыденного обитания, оказалась столь же удобной, сколь и нереальной.

Меня горделиво представляли соседям — как же, племянник из дикого Союза, по-французски худо-бедно говорит, шерстью не оброс, в носу не ковыряет и даже натурально целует ручку (во Франции чаще лишь склоняются к руке, символически причмокивая губами над нею). Соседи были как из хороших французских комедий: одну даму, говорившую басом, старую и костистую, в недорогих бриллиантах на подагрических пальцах, в Монлоньоне вполне официально называли «Любовница генерала». Сам отставной бригадный генерал Неро, такой же костлявый и жилистый, как его подруга, жил в доме, над крыльцом которого красовалось стремя, — генерал был кавалеристом. Я, как требует того французский этикет, обращался к нему не иначе «mon général», он же называл меня «князем Андреем» и «votre altesse» (ваше высочество), имея в виду, видимо, Пьера Безухова и полагая вместе с тем, что речь идет о романе «Анна Каренина». О де Голле говорил, что он носил тот же, что и он, чин («две звезды, как у меня»[15])…

«Дача» в Монлоньоне. Архитектурный проект К. Клуге

Были и всамделишные барон с баронессой, отменно воспитанная, породистая, ничем не примечательная чета. Разговоры во время первого же «общедеревенского» застолья в саду (высокие и тяжелые стаканы с виски в руках, запотевшие бутылки «Перье», скользкий в серебряных щипцах лед, орешки, оливки, соленое печенье — все атрибуты аперитива «как в книжках») велись самые бессмысленные: погода, налоги, падение нравов у молодежи. Генерал, зная, что нас не пускают путешествовать за границу, спрашивал, нужно ли нам «разрешение правительства», чтобы «съездить из Ленинграда в Москву». Но все были французы, все говорили по-французски. Я наслаждался. Прелестные картинки — «Les belles images»…

Все же светская жизнь казалась потерей времени, только в одиночестве, пусть и за городом, вера в реальность Франции возвращалась ко мне.

Прием в Монлоньоне. 1972

Это запись из того же семикопеечного блокнота, сделанная на следующее утро в Шантийи, неподалеку от которого жил Костя. Дядюшка, привезя меня к знаменитому замку, куда-то уехал. Впервые я был во Франции, да и вообще за границей, совершенно один, вне всякого советского общества, вольный делать что хочу, никуда решительно не спешащий. Один перед совершенно книжным зáмком. По дорожкам проезжали столь же книжные жокеи (в Шантийи — знаменитейшие скаковые конюшни и ипподром).

Шантийи. 1972

В этом ресторанчике я впервые в жизни (опять и еще раз — один во Франции!) позавтракал, заказав вовсе не дорогого, но тоже вполне книжного «петуха в вине», ничем, по-моему, не отличавшегося от хорошей курицы.

Хотелось в Париж.

В Монлоньоне вечерами недвижно сидели на потолке большие, безвредные, но зловещие бабочки и еще какие-то создания. Наваливалась темная тоска, тревога, страх. Я читал «В круге первом» Солженицына. Никогда прежде я и в руках не держал изданных за границей «антисоветских» книг, и мне было жутко. Жутко становилось и от необычной мощи синкопированной прозы, гордого, непрощающего гнева, странно соединенного с какой-то очень личной болью, и слепящие достоверностью реалий шарашки и тюрьмы, и все это во Франции, — было от чего впасть в тревогу и печаль. Все протестовало во мне: за этими ли страшными откровениями приехал я в страну «детских грез»?! И стыдно мне становилось, но не уйти было от ощущения: странно встречала меня эта «заграница»!