— Прости меня, я повел себя как скотина. Мне не следовало так обижать тебя.

— Ты не обидел меня. Проститутке не пристало обижаться на клиента, — вздрогнув всем телом, ответила она.

— Нет, ты сейчас врешь, я на самом деле сожалею о том, что произошло. Поверь, я очень дорого бы дал за то, чтобы этого всего не было. Мне очень стыдно за себя и я искренне прошу у тебя прощения. Пожалуйста, возьми эти деньги, мне нечего больше тебе дать, и это очень мало, но…

— Я не заработала этих денег, — перебила она его. — Значит, не могу их взять!

— Но мне они тоже не нужны. Возьми их просто так, ты, наверняка, найдешь им лучшее применение, чем я.

— Тебе не нужны деньги? — остро глянула она на него. — Как такое может быть? Ведь ты именно ради них приехал сюда. Ведь это ради них ты рискуешь жизнью и продаешь свое тело и душу.

— Так было раньше, — ответил он, и сам поразился, насколько эти простые слова прозвучали веско и уверенно, будто произнес их не он сам, а кто-то другой, мудрый и всезнающий. — Да, так было раньше. Но теперь больше не будет. Мне больше не нужны эти бумажки.

Она присела на край кровати, долго и пристально посмотрела ему в глаза, нежно и робко, как легкое дуновение весеннего ветерка, провела ладонью по его лицу.

— Ты сумасшедший, русский. Ты сошел с ума. Ты потерял цель в жизни и не знаешь, для чего жить теперь. Ты не умеешь жить для себя, а другие не хотят, чтобы ты жил для них. Ты сумасшедший.

— Да, может быть. Может быть ты права. Я уеду отсюда, только выполню то, что должен. Дослужу свой контракт и уеду, иначе нельзя, я обещал.

— Ты всю жизнь был кому-то должен, русский. Я вижу, ты всю жизнь отдавал долги, только те, кому ты задолжал, не очень то нуждались в тебе.

— Не называй меня русский. Меня зовут Стасер.

— Ста-сер, — произнесла она с расстановкой, будто пробуя имя на вкус. — Нет, это не может быть твое имя, оно тебе не подходит.

— Я забыл свое настоящее имя, теперь меня зовут так.

— Я не буду тебя так звать, это плохое имя в нем свист пролетающей пули и шипенье змеи, тебе оно не подходит.

— Пусть так, другого у меня все равно уже давно нет. А как зовут тебя?

— Фарида.

— Красивое имя.

— Обычное, — она пожала плечами и вновь пристально вгляделась в его лицо, вздрогнула и отпрянула, будто увидев что-то жуткое, но потом, справившись с собой, лишь грустно качнула головой. — Ты не вернешься домой, русский. Ты навсегда останешься здесь.

— Встречу молодую прекрасную девушку свежую как степной цветок, женюсь на ней, приму ислам и останусь здесь жить, — рассмеялся Стасер.

Она тоже слегка улыбнулась, сдержанной невеселой улыбкой, много пережившей и все понимающей мудрой женщины:

— Нет, русский, все будет не так. Мне жаль тебя, но ты уже сделал свой выбор, и другого пути у тебя нет. Позволь мне остаться с тобой в эту ночь и скрасить твой отдых. А утром я уйду и заберу твои деньги, если ты не передумаешь.

Стасер лишь молча кивнул, на миг неясная черная тень дурного предчувствия, вызванная слишком уж твердо и уверенно сказанными женщиной словами, коснулась его сердца, будто пролетевшая мимо птица задела крылом робкий огонек разгоравшейся свечи. А потом он всем телом ощутил ее, молодую и гибкую как-то мгновенно освободившуюся от одежды и оказавшуюся рядом. Ее нежные руки и теплые упругие груди и мягкие податливые губы, всю ее целиком… А потом их губы сомкнулись и ловкий нежный язычок проник к нему в рот исследуя все потайные закоулки… „Проститутки никогда не целуют клиентов в губы, — невольно вспомнилась прочитанная где-то фраза. — Таким образом, они оберегают от посягательств свой внутренний мир“. „Скорее уж не хотят вызвать брезгливость клиента, если вспомнить где до этого побывали эти губы и что делали, целовать их вряд ли захочется!“ — мысленно возражал он тогда неизвестному знатоку. Странно, но сейчас никакой брезгливости Стасер не испытывал, наоборот его все больше охватывало жадно жаркое наслаждение, и мелькнувшие было где-то на самой периферии мозга мысли, мгновенно растворились в горячей волне сладостного предвкушения затопившей все его существо. И когда она, почувствовав его готовность, удовлетворенно вздохнула, направляя бедрами его внутрь себя, он понял, что с каждым движением все больше растворяется в ней, расплывается в разные стороны, теряя себя как личность, становясь с ней единым целым, выплескивая горечь и боль, страх и ненависть, разделяя в последние мгновения с этим теплым податливым телом все, что мучило его последние дни.

Утренний предрассветный туман в горах дело обычное, даже здесь, где не совсем горы, а так, очень высокие холмы. Предгорье, одним словом. Хотя местные уверены, что живут в настоящих горах и попробуй, обзови какую-нибудь из этих поросших чахлым поломанным войной и артобстрелами лесом вершин холмом, тебя незамедлительно поправят сначала словом. Но, учитывая горячий и взрывной менталитет джигитов, то за словом вполне может последовать нож. Белесая призрачная дымка, соткавшаяся невесть откуда ближе к рассвету, уютно укутала ухоженные кажущиеся отсюда аккуратными, будто игрушечными дома небольшого села. Село по местным меркам богатое и, что довольно большая редкость, почти не пострадавшее ни в первую суетливую и бестолковую компанию, ни, что еще более чудно, во вторую, когда по таким вот уютным почти альпийским деревенькам прокатился, разнося в клочья минометным огнем и залпами „Градов“, наматывая на железо танковых траков и перемешивая с землей НУРСами вертушек бронированный каток окрепшей и готовой побеждать российской армии. Видимо местные жители оказались достаточно хитры и сумели поладить с обеими враждующими сторонами, а, значит, ночью здесь находили хлеб и приют боевики, а днем во всю поддерживали федеральную власть, лицемерно клянясь в верности России и горячей любви к русским оккупантам.

Оккупанты, по-крайней мере те из них, кто реально работал на земле, в звене рота-батальон, скептически улыбались в ответ на заверения местных, прекрасно представляя себе реальное положение дел, зато в вышестоящих штабах с удовольствием наносили на карты еще один полностью умиротворенный и отрекшийся от бандитов-сепаратистов район, рапортуя на верх об очередной победе. В селе даже существовал свой собственный отряд самообороны и небольшое, но полностью состоящее из местных чеченцев отделение милиции. Полностью принимающие правила лукавой игры в умиротворение милиционеры и самооборонщики днем с увлечением проводили проверки автотранспорта на проходящей мимо разбитой шоссейке, порой профилактики ради шарились по окружившему село с трех сторон лесу. А по ночам, прикорнув пару часов в теплых домашних постелях, отставляли в сторону выданное новой властью оружие, выкапывали искусно спрятанные в специальных схронах ждущие своего часа автоматы и гранатометы и отправлялись на охоту за отставшими от колонн одиночными машинами, не доехавшими до наступления темноты до надежно укрепленных блок-постов грузовиками батальонов МТО, теми, что, не признавая ни комендантского часа, ни строжайших приказов ответственных лиц, носятся по всей Чечне из конца в конец, решая шкурные вопросы тыловиков всех мастей и званий. Естественно охота никогда не идет в своем районе, чтобы никому и в голову не пришло связать дерзкий ночной разбой с мирной, приветствующей всем сердцем федеральную власть альпийской деревушкой. А на утро уставшие и невыспавшиеся милиционеры и самооборонщики с энтузиазмом и неистребимой в горцах кипучей энергией предлагают федералам помощь в расследовании тех самых ночных налетов, заискивающе улыбаясь в глаза и возмущаясь звериной жестокостью боевиков, что „вот же шакалы!“, не желают сложить оружие и жить по российским законам. Опера федералов — молодые лейтенанты и капитаны кривятся от отвращения и желания влепить автоматную очередь прямо в эти улыбающиеся лица, но лишь сдержанно кивают, отказываясь от содействия.