киваем и поддакиваем» [Черняев 2008: 79]. Имеются основания говорить и об особых трудностях, которые испытывали референты, помощники партийных патронов, вынужденные готовить их к роли докладчиков на официальных (торжественных) заседаниях. «Мука мученическая, когда политический деятель (4-е лицо в партии и стране!) не знает, что надо и что не надо», – писал в своем дневнике Черняев, брошенный в аварийном порядке на доделку доклада, посвященного 76-й годовщине Октябрьской революции, с которым должен был выступать 6 ноября 1973 года член Политбюро Кириленко [Черняев 2008: 73].

Форумы партии – съезды, пленумы ЦК КПСС. Любой, кому довелось прочесть книгу В. Клемперера «Язык Третьего рейха», не мог не заметить тождества этого языка советскому новоязу. Практически всякому словечку из политического лексикона Третьего рейха можно найти соответствующий советский аналог. Следует обратить внимание на употребление эпитета «исторический». «Всякая речь фюрера, пусть даже он в сотый раз повторяет одно и то же, – это историческая речь, любая встреча фюрера с Дуче, пусть даже она ничего не меняет в текущей ситуации, – это историческая встреча… Победа немецкого гоночного автомобиля – историческая, торжественное открытие автострады – историческое….любой праздник урожая – исторический, как и любой партийный съезд, любой праздник любого сорта» [Клемперер 1998: 63]. То же самое явление имело место, когда речь заходила о съездах КПСС. Советская партийная пропаганда без стеснения, не зная меры, внушала мысль об их всемирно-историческом значении населению страны. Однако реальная цена этих событий была крайне невысокой. Об этом говорили некоторые любопытные действия партийных властей. Перед каким-то очередным пустопорожним съездом (дело было в середине 1970-х годов) московское руководство распорядилось снять театральную афишу спектакля «Много шума из ничего». Чтобы у москвичей и гостей столицы не возникало нежелательных аллюзий (как тогда было принято говорить), название известной шекспировской пьесы изменили, она стала называться «Любовью за любовь».

В свете обсуждаемых нами проблем главный недостаток носителей официального языка – атрофия умения вести внутрипартийные дебаты, отстаивать собственную точку зрения. Ей по контрасту противостоит и на ее фоне выделяется одна традиция: одобрять известное мнение партийных начальников. Говоря об одобрительном наклонении официального языка, сошлюсь на то, что оно опиралось на поведенческие акты, аплодисменты и овации как высшую форму одобрения официально выраженного мнения. Все начиналось (если верить стенограммам съездов) с реакций типа: «В зале раздаются возгласы одобрения!», а затем «бесстрастный стенограф» фиксировал стадии нарастания температуры в зале: «Аплодисменты», «Продолжительные аплодисменты», «Бурные аплодисменты», «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию!», «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают!». Во многих случаях в газетных публикациях речей в глазах рябило от набранных курсивом ссылок на аплодисменты. Читатели, однако, вряд ли разделяли восторженную реакцию аудитории, к которой обращались с публичными речами руководители партии и государства.

Случай позволил мне оценить как искренность этих реакций, так и меру их соответствия истинным настроениям зала. В 1962 году я был избран делегатом XXII съезда КПСС, того самого съезда, в соответствии с решениями которого здравствовавшие тогда поколения советских граждан в 1980-е годы должны были жить при коммунизме. Участвуя в заседаниях съезда и занимая закрепленное за мной место в первых рядах громадного зала, я совершенно случайно обратил внимание на то, что справа от президиума, заполненного иерархами КПСС и почетными гостями (лидерами коммунистических и рабочих партий), находился небольшой стол. За столом неотлучно сидел человек, сосредоточенно следивший за текстом, который лежал у него перед глазами. Это было заметно по движению его рук, скользивших по страницам. Наблюдая за ним, я обнаружил важную деталь. Время от времени он отрывался от текста, выпрямлялся, поднимал голову и бросал выразительный взгляд в сторону ложи (балкона), где размещались ответственные сотрудники отделов ЦК КПСС. Еще одно мое наблюдение было акустическим, а не зрительным. Все без исключения первые хлопки, выражавшие одобрение речам ораторов на трибуне, всякий раз исходили из одного и того же места. Этим местом были первые ряды правого балкона. Заражение делегатской массы запрограммированным энтузиазмом служивого люда, собранного на балконе, происходило всегда с определенной временной задержкой.

Теперь легко представить весь «механизм» народного одобрения. Тексты, которые произносили (читали) с трибуны ораторы, были одновременно текстами, за которыми следил человек на сцене рядом с президиумом. Для него эти заготовленные заранее тексты были партитурой одобрения речей делегатов и гостей партийного форума. Его поза и взоры в сторону балкона служили сигналом для первых хлопков «одобрямса», производившихся специальной группой сотрудников партийного аппарата самого высокого уровня. Следовавшие за первичными хлопками аплодисменты зала играли роль маркеров политического одобрения линии партии. Недаром они фиксировались в стенограммах съезда, а затем переносились на страницы центральных газет для сведения широких народных масс в качестве доказательства успеха генеральной линии партии.

Инновация хрущевской поры прижилась. Свидетельствую, что в начале 1980-х годов ею пользовался первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Г. Романов при выступлениях с докладами в качестве первоприсутствующего лица на торжественных заседаниях или собраниях партийного актива, если они проходили в стенах Ленинградского концертного зала на Лиговке. Архитектура этого зала была навеяна архитектурой Кремлевского дворца съездов в Москве. Она позволяла без искажения запускать механизм воспроизводства ритуальных для КПСС оваций, мини-триумфа, восторженного одобрения, на что были так падки партийные вожди.

Однако главная черта форумов партии – многоговорение и пустословие. Известно из уст аппаратчиков, что после XXIII съезда КПСС (первый съезд брежневского периода правления, март – апрель 1966 года) на пленумах ЦК КПСС члены руководства, кроме Брежнева, сознательно воздерживались от выступлений (по моей гипотезе, как бы подчеркивая этим жестом намерение оставить больше времени «низовым» кадрам для выдвижения актуальных проблем жизни народа, общества и государства). В реальности выполнить это решение не удалось, как не удалось добиться того, чтобы имело место «обсуждение», а не только «поддержка доклада», с которым обычно выступало первое лицо. Сохранились воспоминания о том, как благие намерения оживить официальный дискурс были похоронены в начале 1973 года на пленуме ЦК КПСС, посвященном неотложным вопросам экономического развития. Приведу зарисовку Черняева: «…все пошло по обычному кругу: Ленинград, Свердловск (Урал!), республики по периметру и по кустам (Азербайджан от Закавказья, Киргизия – от Средней Азии, от Прибалтики – Снечкус, у которого на второй фразе сел голос и он говорил шепотом… Машеров громким, театрально поставленным голосом извергал поток пышных слов – совершенно бессодержательный пропагандистский треп. И его откровенно никто не слушал, как, впрочем, многих других. В зале стоял во время таких выступлений шум, некоторые разговаривали прямо в голос, и председатель то и дело нажимал на звонок, призывая к порядку… То есть разыгрывался обычный спектакль, как на публичных мероприятиях, прерываемый, однако, на отдельных деловых точках» [Черняев 2008: 50]. Этими