всеохватной системе партийного просвещения. Наиболее добросовестные слушатели этой системы, отличники, получали от парткомов премию – пятитомник Л. Брежнева «Ленинским курсом». Изданный громадным тиражом, этот «шедевр» партийно-политической мысли долго пылился на затоваренных книжных складах, пока не был изобретен освященный правилами «партийной религии» иезуитский способ продвижения пятитомника в массы граждан, интересующихся «современными вопросами теории и практики строительства развитого социализма». Избавиться от подарка было нельзя. Хотя в стране полным ходом шел сбор бумажной макулатуры, в обмен на которую можно было «достать» дефицитную художественную и приключенческую литературу, принимать пятитомник как «вторичное сырье» (по весу) было строжайше запрещено.

Прозорливость западных ученых и ряда коммунистических партий, европейских в первую очередь, в том, что касается констатации кризиса марксизма (и его советизированной версии), принципиально игнорировалась в Советском Союзе. Вера в неисчерпаемый познавательный потенциал марксизма – одна из причин того, что социальные дисциплины слишком поздно обратили внимание на альтернативы марксистскому (монистическому) пониманию мира. Монизм здесь выступал синонимом определенной теоретической «узколобости» (narrow-minded scholars). Именно он помешал увидеть кризис единственно правильного и непобедимого учения и сделать его предметом публичной научной дискуссии и постоянной темой обсуждения теоретических проблем и разделов общественных наук.

Публичный язык и вожди. Синявский пишет: «Складывается индустрия абстрактных слов и понятий, которые фактически ничего не обозначают, но тем не менее произносятся с апломбом в ходе переливания из пустого в порожнее. И это составляет верхний элитарный этаж советского языка и служит одновременно его метафизическим зерном и основанием» [Синявский 2001: 282].

Для меня это высказывание иносказательно, но образно определяет официальный регистр, подвластный и речевой стихии, и бюрократизации речи, но одновременно не способный перекрыть народную речь. Живой разговорный язык, куда более интересный и богатый, будет существовать параллельно с официальным, но не обособленно. Другое дело, насколько официальный язык будет тяготеть к переплетению и контактам с народным словом. Давайте вслушаемся в публичные речи вождей.

18 мая 1976 года Л. И. Брежнев выступил на совещании партработников – представителей организационных отделов партийных комитетов разного уровня. Правда, текста выступления в газетах не было. Впечатления от этой встречи с лидером партии и страны участники совещания, азербайджанец и армянин, рассказывали в совершенно ошеломленном состоянии, не зная, удивляться, издеваться или возмущаться. Собрали, говорили они, но народу оказалось мало, зал полупустой. Наверное, потому, что заранее не предупредили и ребята разбежались по магазинам. Вошел Брежнев в зал. Все вскочили и хлопают, крики. А он поднялся в президиум и заговорил:

Вот Костя (это секретарь ЦК Черненко!) заставляет меня выступать перед вами. А чего говорить – не знаю. Вроде мы с вами встречались два года назад (Черненко вскакивает: «Два года и 31 день, Леонид Ильич!»). Ну, вот… память-то видите у меня какая! Да… Мы вам тогда слово дали? Дали и сдержали. Тогда вы были завсекторами, а теперь зав. отделами. И зарплата другая. И положение другое. Правду говорю?! (Бурные аплодисменты.)

Ну, вы знаете, съезд мы провели недавно. Большое событие. Будем теперь выполнять. Что вам сказать? Я без шпаргалок (показывает карманы). Говорят, итальянцы, французы болтают про нашу демократию. Не нравится она им. Ну и пусть. Мы пойдем своим путем! (Делает жест как на ленинских памятниках.) Американцы дурят. Просыпаюсь тут утром. Делать ничего не хочется (потягивается)… Приносят шифровку. Мол, Форд просит отложить подписание договора о ядерных взрывах (в мирных целях). Ах, ты, думаю… Кладу резолюцию Александрову: «Отложить, но пусть он теперь у меня как следует, попросит еще раз – подписывать».

На днях, вы знаете, большое событие было. Поставили мне бюст. А Политбюро вынесло постановление присвоить мне как Генеральному секретарю и председателю Совета обороны звание Маршала Советского Союза. Это важно (И шутит…). Вы, конечно, отметили это событие в своих выступлениях на совещании (Черненко вскакивает: «Да, конечно, Леонид Ильич, все об этом говорили с большим подъемом…»).

Костя меня уговаривал прийти сюда в маршальском мундире… (Черненко: «Да, конечно, все хотели видеть вас в мундире… Но раз уж вы… Мы тут…» И поднимает из-за стола президиума портрет Брежнева при полных регалиях. Держит обеими руками перед собой. Овация).

Черненко ставит на стол портрет, выглядывает из-за него и кричит в зал: «Леонид Митрофанович, давай…» Из второго ряда поднимается Замятин (директор ТАСС) и несет в президиум еще один портрет, тоже в маршальском одеянии, но в красках (первый был – увеличенная фотография)… Два высоко поднятых портрета… Овация! «Ну, что вам еще сказать, – продолжает Брежнев. – Событий много. Пусть шумят, кому мы не нравимся. А мы пойдем своим путем!» (и опять ленинский жест) [Черняев 2008: 229–230].

На всех официальных мероприятиях партии произносились речи, написанные референтами разного уровня и ранга. Брежнев, герой черняевского рассказа, ничего сам не писал, не правил написанное для озвучивания. При первом ознакомлении с текстом будущего выступления одобрительно кивал головой или, прервав читчика (подлинного автора текста), начинал говорить все, что могло прийти ему в голову. «Любил делиться воспоминаниями из собственной жизни, поглаживая одновременно коленки сидевших рядом стенографисток» [Яковлев 2000: 172]. Редко, но возникали случаи, когда он возражал. Как правило, это случалось лишь тогда, когда лидера партии беспокоили какие-то словечки из непривычного лексикона, включавшиеся в текст официальных речей с целью избежать банальности.

Сохранились свидетельства того, как высокопоставленные и высокообразованные сотрудники аппарата «всячески изощрялись, чтобы ввести в общую ткань словосочетаний и штампов нечто новое, какие-то свежие понятия, по крайней мере, новые слова. Жила наивная надежда, что все эти „хитрости“ помогут просвещению вождей» [Яковлев 2000: 173]. Все было напрасно! Побороть новояз в таких случаях было невозможно. В нем была заключена сила, способная каждое необходимое понятие выразить едва ли не единственным словом со вполне определенным значением. Побочные значения будут либо упразднены, либо забыты. «Задача новояза – сузить горизонты мысли!», о чем весьма доказательно писал Дж. Оруэлл. Язык официоза в тенденции устремлялся к «предельной бессодержательности». Написанные на нем тексты (передовицы партийных газет, доклады вождей разного ранга) становились «оболочками пустоты» [Сарнов 2005: 391].

Весьма закономерным является вопрос о языке общения членов Политбюро ЦК КПСС между собой во время официальных заседаний высшего партийного органа. Но точный ответ непросто дать по ряду обстоятельств. Не все заседания стенографировались, а доступ к сохранившимся стенограммам для рядового исследователя затруднен. Дискуссии или дискурсивные баталии, даже за закрытыми дверями, были не в моде, как и риторические таланты. Потому приходится опираться на воспоминания. Один из членов Политбюро делился в 1973 году со своим сыном впечатлениями об атмосфере в стенах партийного ареопага: «Там теперь порядок такой: Брежнев говорит, а мы