стала испытывать неловкость, общаясь с ним, а уж потом она потеряла доверие к нам обоим. Я видела, как мать старательно делает вид, что ничего не знает и ни о чем не догадывается, но я понимала, что на самом деле она хотела, чтобы мы все это прекратили. Чтобы закончились эти наши «близкие» отношения и по деревне перестали ходить слухи. Она все еще надеялась, что я одумаюсь и выйду замуж, и время от времени предлагала мне обратить внимание на того или другого мужчину, но потом перестала это делать.

На мой двадцатый день рождения Беранже подарил мне амулет — янтарь в золотом обрамлении и на золотой цепочке. Отец громко присвистнул, любуясь камнем. У меня на глазах появились слезы, так я была растрогана. Я с благодарностью дотронулась до запястья Беранже. Мама отвернулась.

Она пришла ко мне на следующий день с серьезным лицом и спросила, правду ли говорят люди.

— Я не слышала сплетен, мам, — медленно начала я, думая, как лучше ответить. Когда я увидела, что она не готова услышать правду, что губы у нее дрожат и она ждет от меня совершенно иного ответа, я вежливо ей объяснила: — Я не утверждаю, что это правда, мам. Я могу сказать только, что испытываю глубокое чувство привязанности к святому отцу и это делает мне честь. — Я покраснела, когда говорила, представляя, как отреагирует мать, поняв, что для меня значит заполучить сердце такого мужчины, как Беранже, даже если он и священник.

— Пойми меня, Мари, — продолжала она уже шепотом, ранящим, как бритва, — я могла бы выносить вашу дружбу сколь угодно долго, но если ты заставишь его нарушить обет, ты перестанешь существовать для меня как дочь.

— Мы не грешники, мам, — твердым тоном ответила я. — Он ничем не приступил своего обета. — Не давая мне возможности продолжить, она подняла руки в знак того, что разговор окончен, и вышла из комнаты.

Я на нее не обиделась. Я знала, что наша любовь чиста и будет оставаться такой. Я уговаривала сама себя, что после случая с Жераром мне не нужна физическая любовь. Это не для меня. Этого я не желала, продолжала убеждать я себя. Наши чувства — это брак наших сознаний и душ, это гораздо сильнее, думала я.

Но наше целомудрие постепенно становилось «щекотливым». Мне казалось, что меня охватывает жар, когда Беранже только подходит ко мне. Если он внезапно оказывался рядом со мной, когда я готовила, то у меня все летело из рук на пол: вилки, ножи, продукты — все, что бы я ни брала. Если же в этот момент я начинала разговаривать, то без конца сбивалась, делала какие-то невероятные ошибки, а уж сколько я их делала, когда он мне что-то диктовал, стоя сзади, положив руки мне на плечи! Когда он говорил, я смотрела ему прямо в рот, иногда в глаза. Я просто съедала его взглядом, волосы, лицо, даже уши… меня привлекало в нем все. Теперь дни пошли быстрее, теперь, когда я купалась в его внимании и общении.

Но мои мечты о браке наших сознаний оказались очень обманчивыми. Мы спорили и ругались, как и раньше, и даже больше. Беранже как будто нравилось подсмеиваться надо мной. А мне по стольким вопросам хотелось узнать, что же он думает на самом деле. Поэтому в наших разговорах я старалась задавать вопросы так, чтобы он вынужден был бы отвечать откровенно. Он же, как правило, лишь отшучивался. Я не могла помочь сама себе. Один раз у нас произошла серьезная стычка относительно теории Дарвина. Я достаточно знала об этом из книг, но мне была интересна и его точка зрения, и как он может сопоставить все это с Церковью, и какова позиция Церкви к этой теории. В этот раз мне удалось сильно его разозлить.

— Как ты, истинная католичка, можешь принимать и не оспаривать, а поддерживать эти бредни? Ты позволишь скоро своему уму выскочить из собственной головы.

— Бог дал мне ум и сердце, — парировала я.

— Да, Бог дал тебе ум, для того чтобы ты делала верный выбор. А еще он дал тебе душу, чтобы она подсказывала тебе, какой именно выбор ты должна сделать.

— Да? Так как же узнать, какой выбор правильный, и почему ты настаиваешь, что правильный именно твой? — спросила я.

— Я настаиваю на том, что знаю сам. Церковь и правда — это все, что мне нужно.

— Но Церковь создали и управляют ею люди!

— Мари! Ты говоришь, как неверующая, и задаешь непростительные вопросы.

Такие разговоры происходили у нас ежедневно. Я все время старалась вывести его «на чистую воду», а он не поддавался. Либо он отвечал уклончиво, либо расплывчато, либо вообще не отвечал. В минуты, когда мы отдыхали от споров, мы говорили друг другу нежности на французском языке. Он называл меня Mon petit ange, что означало «Мой ангел», а я ему в ответ: Да, Mon ours fou («Мой сумасшедший медведь»).

Как верно заметила моя мать, вся деревня только и делала, что обсуждала нас. Они не только удивлялись нашей дружбе, но и стали нас подозревать бог знает в чем. Особенно Беранже, который «неизвестно откуда взял деньги» на ремонт церкви. Конечно же, тот рабочий из Люмокса не смог промолчать и рассказал всем, что святой отец нашел что-то под камнем, что он видел там старинные надписи и какие-то монеты. И об этом теперь знала не только наша деревня, но и весь Люмокс, а может, весть докатилась и дальше, я не знаю. Я узнала про Люмокс случайно, когда пошла присмотреть себе новую шляпку и что-нибудь из нарядов. Не могла же я носить подвеску Беранже со старыми некрасивыми платьями. Там-то я и услышала о том, что, оказывается, «Беранже нашел несметные сокровища у себя в церкви», и там я поняла, что все просто уверены, что мы — любовники!

Однако, надо отдать им должное, они были признательны Беранже за то, что он привел церковь в такое состояние. И это несколько смягчало их осуждение поведения святого отца, что же до меня, то я была слишком незначительной персоной, чтобы заострять на мне внимание, но так было вначале. Однако о нас продолжали говорить везде. Как и раньше, все новости распространялись или в лавках, или на площади, или в местной таверне.

Деревенские жители — практики. Священник нужен им лишь для того, чтобы освещать, благословлять, разрешать или устанавливать какие-то правила и следить за их исполнением. Прежде чем начать что-то