– В кладовке, – ответил Смерть.

Все три года нашего с Эми романа я ощущал себя живым, как никогда до или после. И если я говорил ей, что люблю ее, это означало многое.

Вот что это означало.

Мне не безразлично, есть ты на этом свете или тебя нет. Мне интересно все, чем ты занимаешься. Я верю, что ты не сделаешь мне больно. Меня тянет к тебе телом, душой, духом, мыслями и чувствами. Мне приятно знакомить тебя с теми, кто мне дорог. Если ты заболеешь, я буду о тебе неустанно заботиться и ухаживать. Я буду с тобой спорить, потому что ценю твое мнение. Ты мне дороже всех вещей, растений, животных и людей. Я не буду ничего от тебя требовать или ставить условия (разве что в пределах разумного). Я пожертвую жизнью ради тебя, хочешь ты этого или нет.

И я не жду взаимности.

Поначалу.

Впервые я признался ей в любви за месяц до того, как мы решили жить вместе. Стояла весна, мы прятались от ливня у реки под кустом бузины. И я не выдержал. Все вокруг было романтичным – плеск капель по воде, струи дождя по листве деревьев. Я взглянул на нее и подумал:

Она – темная комната, в которой вечно горит одинокая свеча. Ее пламя манит, как свет звезды, неизменной, прекрасной и удивительной, но такой холодной и далекой. Она – вихрь в моей голове, неподвижный его центр ждет, пока я найду ее. Она – глубокое темное море, дна которого мне никогда не достать. Но она, словно птица, пропоет себя для меня, и я буду ее слушать.

И я произнес слова, естественные, как само дыхание:

– Я тебя люблю.

Но со временем все тускнеет, ничто не остается прежним.

За семь лет до моей смерти мы с Эми сидели у окна кафе «Иерихон» и отогревались после долгой прогулки по зимнему лугу. Мы вместе уже тридцать пять месяцев. Но мы не смотрим друг на друга, предпочитая прятать взгляды в скользкую серую жижу из снега и воды, которой покрыта улица.

– Это все не то, – повторяет она. – Уже все не так.

Я кивнул:

– Уже давно все не так.

– Ну и что теперь?

– Почему ты не можешь принять меня таким, какой я есть?

– Не издевайся, – резко обрывает она. – Хотя в этом все и дело. Понимаешь, ты не нужен мне такой, какой ты есть. И не был нужен все эти три года.

– А чего ты хочешь? – спрашиваю я.

Я смотрю на ее лицо, обрамленное длинными черными волосами, – на нем блуждает легкая загадочная улыбка. Я одновременно понимаю, что буду любить ее всегда и что наши отношения исчерпали себя.

Почему я это рассказываю?

Потому что труп никого не любит. Он не способен любить. А если все же попытается, то тщетно – он не знает азбуки любви и не понимает ее знаков. Он лишь может выразить самого себя, в надежде, что собеседники его воспримут.

И потому что любовь – это часть той жизни, которой мне так не хватает. Жизни, бесконечно более реальной, чем все, что я испытал потом.

– Начну с того, – сказал Шкода, – что Гадес мертв.

В четверг вечером мы сидели в нашей спальне, компанию нам составлял лишь тонкий серп луны. Мои туфли, испачканные кровью, стояли у кровати. Я сидел на письменном столе, руки мои одеревенели после перетаскивания трупа. Из зеленого санитарного комбинезона я уже переоделся в свой обычный сверкающий костюм. Шкода, облаченный в темно-красную пижаму, улегся в кресло.

– Почему его не воскресили?

– Не положено, – объяснил он. – «Код 72: сотрудник Агентства, умерший в период своей службы. Повторный прием на работу недопустим ни при каких обстоятельствах». Одна из самых дурацких причуд Шефа. К тому же, – добавил Шкода с улыбкой, – у него пропал значок.

– Ну и что?

Он хмыкнул.

– Потерял значок – прощайся с карьерой.

С минуту мы молчали. Потом я пробежал своими семью пальцами по клавишам пишущей машинки, набрав вопрос, который затем задал вслух.

– Как он умер?

Шкода метнул взгляд в угол, где валялся несчастный поломанный кактус.

– Точно никто не знает. Он любил гулять с утра по воскресеньям, пока все спали. Хотел согнать жирок с брюшка. – Он усмехнулся. – Мы его нашли на Порт-Медоу с вывороченными кишками. То еще зрелище… Он и при жизни-то красавцем не был. Маленький, толстый, нос крючком, глаза красные, губы тонкие, а еще он зачесывал прядь на лысину. Мы жили в одной комнате – он тогда спал наверху, – но мне он не нравился. У него не было никакого… честолюбия. – Шкода глубже откинул спинку кресла. – Я должен был занять его место. По крайней мере, рассчитывал. Но Смерть решил по-своему. Все эти полтора месяца он берет на работу один дебильный труп за другим. – Он поднял руку: – Без обид.

Я пожал плечами.

– Да и я вряд ли продержусь здесь долго. Шкода дернул за рычаг, выпрямил спинку кресла и посмотрел на меня.

– То есть, – замялся я, – кажется, я не справляюсь. Пока все молчат, но будет странно, если в понедельник я не окажусь в гробу.

Он кивнул.

– Только если прежде ты не окажешься в кладовке.

* * *

Я вытянулся на кровати, уставившись в деревянные доски над головой, и думал о своем будущем. Шкода забрался на верхнюю полку и при свете ночника читал «Все кончины от А до Я».

– Слушай, – окликнул он невинно, – если ты волнуешься насчет воскресенья – ну если вдруг волнуешься, – я мог бы кое-что предложить.

Я не знал, что отвечать. Вдруг это уловка. Однако выбора не было, поэтому как можно уклончивей я промычал:

– Угу.

– У меня есть ключи от всех комнат в этом доме, и я в курсе всего, что тут происходит.

– Угу.

– И если мне что-то надо, я могу это достать.

– Угу.

– В общем, я тут случайно узнал кое-что, и если хочешь – ну если вдруг, – это может тебе помочь.

Он замолк, соскочил с кровати, включил свет и направился к столику у дальнего окна.

– В общем…

Его прервал одинокий тяжелый удар в дверь.

– Кто там? – встрепенулся Шкода.

– Война. Кто ж еще, по-твоему?

– Входи.

Дверь заходила ходуном.

– Закрыто, к едрене фене.

Шкода с досадой прищелкнул языком, метнулся к двери и повернул ключ. Зашел Война. Он казался еще громаднее, краснее и волосатее, чем обычно.

– Гребаные правила, тудыть их. – Он пнул косяк, затем шлепнул по спине своего помощника. – Одевайся. Идем гулять.

После их ухода я продолжал лежать на кровати, думая о словах Шкоды. Но недолго. Первое, что я усвоил, став детективом: не придавать большого значения тому, что другие хотят донести до ваших ушей. Но, так или иначе, его слова заставили задуматься о том, насколько в грядущее воскресенье мне будет приятно попасть на растерзание машины.