– А перед Богом всегда чувствует себя в неоплатном долгу, – елейно выговорил Лилиссуар, стараясь держаться на высоте положения.

Жюльюса явно раздражали замечания свояка – они ему казались дурацкими.

– Безусловно, презрение к тому, что может быть полезно, – признак некоторого аристократизма души…

Итак, допустим существование души, избежавшей влияния катехизиса, приспособленчества, расчетов, – души, которая вовсе ни с чем не считается…

Барайуль ждал согласия, но…

– Нет! нет! Тысячу раз нет! Не допустим! – яростно вскричал Лилиссуар. Вдруг, сам испугавшись того, как прозвучал его голос, он наклонился к Барайулю: – Будем говорить тише: нас слушают.

– Неужели? Кому же, по-вашему, может быть интересен наш разговор?

– О, друг мой, я вижу, вы совсем не знаете здешний народ. А я с ними уже познакомился. Четвертые сутки я живу среди них – и со мной все время что-то приключается! И эти приключения, клянусь вам, вдолбили в меня совсем не присущую мне осторожность. За нами все время следят.

– Вам все это мерещится.

– Увы! Как я был бы рад, если бы все это существовало только в моем мозгу. Но что же делать? Когда ложное заняло место истинного, истинному приходится менять обличье. Мне поручена миссия, о которой я вам сейчас скажу; я зажат между Ложей и орденом Иисуса; со мной все кончено. Я всем подозрителен, все подозрительны мне. А что, если я вам признаюсь, друг мой: только что, когда вы на скорбь мою отвечали такой насмешкой, я усомнился, говорю ли я с настоящим Жюльюсом или с какой-то подделкой под него? А если скажу, что нынче утром я усомнился, что я это я, что я здесь, в Риме, – или, может быть, мне только снится, что я здесь, и скоро я проснусь дома, в По, спокойно лежа рядом с Арникой, в привычной своей обстановке?

– Друг мой, у вас была горячка.

Лилиссуар схватил его за руку и возгласил:

– Горячка! Верно вы сказали: у меня горячка. Горячка, от которой не исцеляются и не хотят исцелиться. Горячка, признаюсь, которую, надеялся я, все же подхватите и вы, когда узнаете то, что я вам поведал; горячка, которой, признаюсь, надеялся я заразить и вас, чтобы мы вместе горели, брат мой! Но нет! Теперь вижу ясно: одинок я на сумрачной стезе, которой иду, которой должен идти, – и то, что вы мне сказали, также обязывает меня. Так что же! Так это правда, Жюльюс? Так его никто не видит? Его увидеть никак нельзя?

– Друг мой, – ответил Жюльюс, освобождаясь от впавшего в экстаз Лилиссуара и кладя руку на его плечо. – Друг мой, и я признаюсь вам кое в чем, в чем не смел признаться только что. Когда я предстал перед Святейшим Отцом… в общем, меня одолело рассеяние.

– Рассеяние! – воскликнул ошеломленный Лилиссуар.

– Да: вдруг я понял, что думаю совсем о другом.

– Верить ли мне вашим словам?

– Ибо тут-то и посетило меня озарение. Но тогда, думал я, развивая свою первоначальную мысль, если предположить, что дурное дело, преступление бесцельно – тогда оно невменяемо, а совершивший его не может быть уличен.

– Ох, вы опять об этом… – в отчаянье вздохнул Амедей.

– Ведь побуждение, мотив преступления – это же та петелька, за которую цепляют преступника. И судья ведь будет утверждать: «Id fecit cui prodest»[15]. Вы изучали право, не так ли?

– Извините… – сказал Амедей. Пот катился у него по лбу.

Но в этот момент их разговор совершенно неожиданно прервался: ресторанный лакей поднес им на тарелке конверт, на котором была написана фамилия Лилиссуара. В полном недоумении он вскрыл конверт и прочел такую записку:

«Вам нельзя терять ни минуты. Неаполитанский поезд идет в три часа. Попросите господина де Барайуля проводить вас в «Коммерческий кредит» – его там знают, и он сможет подтвердить вашу личность. Каве».

– Ну, что я вам говорил? – сказал полушепотом Амедей. Ему стало даже легче от этого происшествия.

– В самом деле, очень необычно. Откуда они, черт возьми, знают мое имя? И что у меня есть дела в «Коммерческом кредите»?

– Эти люди все знают, я же вам говорил.

– Мне не нравится тон этой записки. Этот человек мог хотя бы извиниться за то, что нас прервал.

– К чему? Он знает: моя миссия прежде всего… Мне надо получить деньги по чеку… Нет, мы с вами здесь никак не можем разговаривать: вы же видите – за нами следят. – Он посмотрел на часы: – И вправду уже нет времени.

Он звонком позвал официанта.

– Не надо! Не надо! – сказал Жюльюс. – Я вас угощаю. «Коммерческий кредит» отсюда недалеко; при необходимости мы возьмем фиакр. Не волнуйтесь вы так… Да, вот еще хотел вам сказать: раз вы сегодня едете в Неаполь, к вашим услугам мой круговой билет; он на мое имя, но это не важно. (Жюльюс любил делать одолжения.) Я в Париже не рассчитал, думал, что поеду еще дальше на юг, вот и взял его, но сейчас меня здесь держит конгресс… Сколько времени вы там пробудете?

– Как можно меньше. Надеюсь завтра уже быть здесь.

– Так я буду ждать вас к ужину.

В «Коммерческом кредите» благодаря рекомендации графа де Барайуля Лилиссуару без всяких трудностей выдали на его чек шесть тысячных купюр, и он положил их во внутренний карман пиджака. Впрочем, он кое-как рассказал свояку и историю этого чека, рассказал про аббата и кардинала; Барайуль, провожая его на вокзал, слушал вполуха.

По дороге Лилиссуар зашел в магазин купить воротничок, но не надел его сразу, чтобы не заставлять ждать Жюльюса, который остался стоять перед лавочкой.

– А чемодан вы с собой не берете? – спросил тот, когда они вновь встретились.

Конечно, Лилиссуар с удовольствием зашел бы захватить свой плед, туалетные принадлежности, ночную рубашку и туфли, но признаться Барайулю в виа деи Векьерелли!..

– Да ведь всего на одну ночь! – небрежно ответил он. – К тому же нам некогда сейчас заезжать ко мне в гостиницу.

– А кстати, где вы остановились?

– За Колизеем, – наугад ответил Амедей. С тем же успехом он мог сказать «под мостом».

Жюльюс еще раз поглядел на него.

– Странный же вы человек!

Неужели он вправду казался таким нелепым? Лилиссуар вытер себе лоб. Они дошли до вокзала, прошли еще немного молча.

– Ну что ж, давайте прощаться, – сказал Барайуль, протягивая руку.

– А вы… не хотите ли, может быть, поехать со мной? – со страхом пролепетал Лилиссуар. – Не знаю толком почему, только я что-то побаиваюсь один…

– Вы же доехали один до Рима. Что с вами может стрястись? Простите, что не провожаю вас до вагона, но вид отходящего поезда на меня наводит невыразимую грусть. Прощайте, счастливого пути! А завтра приходите в «Гранд-Отель» вернуть мне обратный билет до Парижа.