я Принес тебе...» Угля. Он принес угля. Она лежит без сна^ ей плохо от холода и почти хочетсЯ; чтобы он пришел снова^ но в то же время она молит небеса, чтобы не приходил. Дверная ручка поворачивается; она сжимает кулаки; старик: «Замерзла?»

Серость смыкается над головой, душит ее, не дает вздохнуть. Потом холодное утро. Ее лихорадит. «Да что с тобой такое? Шевелись, девица» Ее дважды тошнит. Сушить одежду некогда. Холодное прикосновение сырого полотна. Только вытрешь пол, и он уже грязный. Пыль на каминной полке растет, как плесень. Кажется, она сходит с ума. Спальня. Старик. Вонь из ночного горшка.

Думай только о том, что съела и что вышло с другого конца, — думай только об этом. Нет...

Пауки таятся в углах черными узелками. Невидимые насекомые ползут по рукам. Грязь под ногтями, нужно от нее избавиться. Солнце обжигает шею — должно быть, весна пришла незаметно. Но все по-прежнему серым-серо. В горло лезет удушливый запах сирени.

Летний домик. Отсыревшие подушки. Трясущиеся руки, расстегиваюш[ие пуговицы. Снова спальня, душная, знойная; ее лицо закапано мужским потом. Спальня, кабинет, мертвая летняя тишина, мокрые шлепюя чужой плоти о ее плоть. Спальня. Осень. Дальше все как в тумане. Серые стены ее спальни, тени в углах. Зима.

И старик. Старик. Старик.

Я вынырнул, глотая воздух. Легкие обожгло кислотой. Кабинет плясал перед глазами, плыл и двоился, словно я хлебнул лишку. Но я был здесь, я вернулся, а кошмар оказался...

Реальным. Он все еще был реальным. Но теперь я очутился за его пределами.

Она сидела напротив. Ее глаза были закрыты. Я тоже закрыл глаза, чтобы не видеть ее, но во мраке под веками видел ее воспоминания — уже меркнущие, далекие, теперь кажущиеся чужими, но по-прежнему близкие настолько, что я поежился. Хозяин. Дарне-старший. В своих воспоминаниях она отказывалась называть его по имени, предпочитала именовать его «стариком», точно это было ее единственной властью над ним. Но это был он. Благосклонный блеск в глазах, кажущаяся доброта, искренняя, безыскусная улыбка... По коже поползли мурашки. Он понравился мне. Нравился он и ей. До того как...

Я попытался сделать вдох и закашлялся. Возвращение в мир и в мое тело прошло болезненно. Но это была хорошая боль, она означала, что я здесь, я существую, и мы с ней больше не одно целое.

— Сэр?

— Да? — Я поднял голову и заморгал, пока картина перед глазами не прояснилась.

Она приподнялась на стуле, словно вдруг очнулась, не понимая, где находится.

— Вы что-то хотели? Простите, я, наверное, задремала... Здесь так тепло.

— Что? Нет. Ты не задремала. Я...

— Вам нехорошо, сэр? Хотите, я позову кого-нибудь? — Нет. Нет. Благодарю. Мне просто нужно... время. — Я охрип, словно заговорил впервые после нескольких дней молчания. — Нелл...

— Да, сэр?

Я опустил голову. Мое отражение в полированном столе черного дерева сияло, как бледная луна на темном небе. В глубине клубились тени, но стоило мне посмотреть на них, как они рассеялись. Я резко встал, внезапно испугавшись, что меня снова засосет тьма. Нелл теребила подол фартука, глядя на меня как на смертельно больного.

— Прошу тебя, ступай и отдохни, — промолвил я. — Ты устала. Мистер Дарне... — я споткнулся, произнося его имя, но Нелл даже не моргнула. — Мистер Дарне разрешил. Кто-нибудь тебя заменит.

— О, — она нахмурилась, — спасибо, сэр. — Повернулась, двинулась было к двери, но остановилась, а потом торопливо вышла, отряхивая передник, будто заходила в комнату, чтобы вымести золу из очага.

Дверь притворилась. Тихий щелчок еще долго звучал в моих ушах, потом перерос в гул и рев, заглушив все остальные звуки. Наконец рев стих, и я услышал потрескивание дров в камине, шипение газовых ламп, глухие шаги и голоса людей в соседних комнатах. Часы пробили четверть часа: сперва раздался шероховатый скрежет заводного механизма, а затем — гулкий звон, нарастающий с каждым ударом. Я медленно вдохнул и прислушался к телу, выискивая знакомые симптомы старой болезни. На миг мне показалось, что боковым зрением я увидел тьму, крадущуюся из углов, но с выдохом ощущение исчезло, осталась лишь усталость.

Я встал и позвонил в колокольчик, чтобы служанка позвала Люциана Дарне, но, уже вытянув руку, замер и поморщился от горечи во рту. Очаг, отражение газовых светильников в стеклянных дверцах шкафа, старинные часы с уставившимся на меня самодовольным ликом луны, тол-

СТЫЙ персидский ковер на полу... С каминной полки невидящим взглядом поверх завитых усов таращились фарфоровые спаниели. Я мысленно смахнул с них пыль, мечтая швырнуть о стену, чтобы дурацкие статуэтки разлетелись на мелкие кусочки, но в то же время боялся осуществить свое намерение. Я полировал взглядом каминную решетку, отчаянно торопясь закончить прежде, чем старик зайдет и увидит меня. Я чувствовал зернистую сажу под ногтями и пятна сажи на бедрах... На всех предметах в комнате лежала печать воспоминаний Нелл.

Потянувшись за сумкой, я увидел на столе книжный блок: аккуратная стопка пока еще не переплетенных страниц, исписанных вручную. У меня перехватило дыхание. Эти строки написал я. Я не помнил, как писал, но никаких сомнений: я узнал свой почерк. Само собой, это писал я, кто же еще? Мне не сразу удалось совладать с собой; затем я потянулся и положил бумаги в сумку.

Я не задумывался о том, что случится, когда хозяева обнаружат, что я ушел не попрощавшись; что скажет де Хэвиленд, узнав, что я сбежал. Выскользнул в коридор; сердце бешено колотилось, словно я совершил воровство. Проем в конце коридора вел в холл, выложенный шахматной плиткой; с одной стороны стояла кадка с папоротниками, из-за нее выглядывала фигура. Увидев меня, фигура испуганно замерла. Я не сразу понял, что передо мной зеркало, а в зеркале — мое отражение. Вверх уходила витая лестница; стены были увешаны портретами, но я не стал разглядывать их и торопливо двинулся к входной двери. Наклонившись, открыл первый засов, а вот со вторым пришлось повозиться.

Случайно я задел локтем фарфоровую подставку для зонтов, и та громко заскрежетала по мраморному полу. — Куда это ты?

Вопрос, заданный с холодным любопытством, заставил меня отпустить задвижку. Я обернулся. За мной стоял Дарне, но не старик, а Люциан.

— Ухожу, — ответил я, удивившись его беззвучному появлению.

— Куда? Через час будем ужинать. Де Хэвиленд всегда остается.

— А я не останусь.

— Ты не можешь просто уйти. Даже если ты не голоден, отец захочет побеседовать с тобой.

Я покачал головой.

— Тебе что, нехорошо?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но понял: говорить с ним бессмысленно. Повернувшись к двери, налег на задвижку. Та поддалась, и я взялся за третью.

— Да что с тобой такое? Пусть горничная покормит тебя. Потом придет отец, заплатит тебе, и пойдешь.