Я и раньше задавался вопросом: почему шаман Вэле столько лет ждал и ничего не предпринимал, чтобы вернуть реликвию – жемчужину – на землю свою обетованную?

Оказалось, в день исчезновения Лиа самого шамана Вэле нашли лежащим на полу хижины без движения, одетого в свою особую одежду для совершения обрядов. Он не подавал признаков жизни: ни на что не реагировал и, казалось, даже не дышал… только его сердце редкими ударами говорило о том, что он не отошёл в мир иной.

В медицине это состояние называется летаргическим сном. Помнится, у Эдгара По есть описания случаев летаргии.

А как это состояние обозначить применительно к шаманам, я определить не берусь.

В этом, скажем, анабиозе он пребывал долгих… получается – почти всю мою жизнь.

Возможно, состояние шамана Вэле оценивалось соплеменниками как путешествие в потусторонние миры, и, ухаживая за ним, они ожидали его возвращения, которое, как они полагали, было только в его власти. Очнувшись, он стал для индейцев ещё более значимым и могущественным.

Понять сейчас: слышал ли он, пребывая в этом своеобразном трансе, о том, что случилось с Лиа и жемчужиной из разговоров индейцев, находящихся рядом с ним, или узнал, когда вернулся к жизни, не представлялось возможным. Да это и неважно…

Главное – это сама жемчужина, по преданию племени, полученная от богов как уникальная защитная грамота, и решимость вернуть её, подкреплённая физическими возможностями: восстановленной гибкостью суставов, кровью, стремительно бегущей по жилам, окрепшими мышцами.

Тогда-то он и вступил в сговор с пиратами и отправился за тысячи километров, в дальние дали за жемчужиной.

Пока суть да дело (в наши планы совсем не входило выдерживать нашего оцелота в карантинном отделении на протяжении тридцати дней, как это принято для прибывших животных, и это препятствие было преодолено благодаря известным мерам воздействия на человеческую алчность), на острове мы очутились, когда начали сгущаться сумерки и на водной глади сквозь причудливые облака показалась закатно-солнечная дорожка.

Нас никто не встречал, а невдалеке слышалось нескончаемое печальное песнопение, на звук которого мы и отправились. Это была прощальная песнь по усопшему, исполнявшаяся несколько дней и ночей для отпугивания злых духов, песня-проводник индейцев в загробном мире.

В земле был вырыт склеп, в котором в подвешенном гамаке лежал усопший с вещами, фотографиями и всем тем, что было ему дорого при жизни, чтобы его душа не возвращалась за ними в мир живых. Рядом над такими же склепами были сооружены дома как для живых.

Насколько я понял, Вэле нас представил туристами, и, благодаря тому, что он нас сопровождал, нам удавалось посещать места, в которые мало кто допускался из людей, чуждых племени.

Жанны среди соплеменников шамана не было видно. Вэле обещал нам скорую встречу с ней. Нетрудно было понять, почему он не хотел знакомить Жанну с племенем. Суровые законы, запрещающие браки с иноземцами, боязнь потерять свой авторитет среди соплеменников, мягко говоря, не способствовали этому.

На ночлег нас с Василием разместили в традиционной в этих местах бамбуковой хижине с гамаками, подвешенными над земляным полом. Оцелот Куна с обоюдной настороженностью его к людям и людей к нему сопровождавший нас, не ограниченный переноской для животных, лёг у входа в хижину.

Утомлённый впечатлениями последних дней, желая сократить время ожидания встречи с Жанной, я улёгся в удобном (как ни странно) гамаке и моментально провалился в сон. Мне снилась девочка, одетая в блузу с яркой мифологической аппликацией, украшенная браслетами из пунцово-желтого бисера от локтя до запястья и от колена до щиколотки. Она протянула деревянную куклу – защитника от злых духов нучу – Василию (во сне она так была похожа на Лиа), а он снял с себя цепочку, на которой висел крест с распятием Иисуса Христа и протянул ей.

Я проснулся будто от толчка в самое сердце. На пороге стоял шаман Вэле и сверлил меня взглядом. Василий лежал в гамаке, глядел в сторону, противоположную от шамана, будто не замечая его присутствия. Вэле поставил на пол котелок с маисовой кашей. Оцелот не претендовал на нашу трапезу, видимо, его можно было поздравить с удачной ночной охотой.

За стенами хижины нас встретило нещадно палившее яркое тропическое солнце; невдалеке – в оазисе пальмовой рощицы – в ожидании нашего появления сидел шаман.

Жемчужина, надёжно спрятанная в подкладке одежды, до сих пор была у меня.

Как гостям шамана нам была оказана невиданная честь: нас пригласили на конгресс, возглавляемый вождём. Пос редине просторной хижины из неизменного бамбука висели гамаки, по периметру стен стояли скамейки. Я знал, что в этом условном сельсовете обсуждались различные назревшие бытовые проблемы племени: где лучше ловить рыбу, как выгоднее продать кокосовые орехи, решить семейные споры и споры между соседями.

Сегодня вождь, возлежащий в гамаке в центе помещения, изредка с видимым наслаждением затягивающийся труб кой, пел, освежая в памяти внимающих ему соплеменников, сидящих на скамейках, эпос индейцев, сказания о под вигах и жизни предков, их противостояние врагам; таков ритуал передачи истории и законов племени из поколения в поколение.

Нереальный мир проникал в меня, я срастался с ним и действительно становился его немаловажной частью.

Я пытался понять и запомнить то, что слышал, но каким-то непостижимым, удивительным образом у меня слагалась своя песня легенд, песня, которую я помню до сих пор:

Видимо, я заснул под эпическое песнопение и свою интерпретацию услышанного, потому что был бесцеремонно разбужен толчком специального человека, следящего за тем, чтобы песня доходила до сознания всех, даже недисциплинированных верноподданных, в число которых попал и я.