С ума сойти! Кто же занимается у нас «чистой наукой»? «Шубы»? Или работорговцы-каннибалы с Земли?

Ветер гонял среди ступенчатых раскопов и обнажившихся фрагментов строений рыжую пыль. В другое время это место привело бы меня в восторг, абсолютно верно — в другое время, никак не теперь. Мне целились в живот моим же револьвером. Руки были связаны, и все, что я мог ими сделать, — только ущипнуть себя за зад, да только зачем?

Будь что будет!

Положения не исправить. Хотя цилиндры разбежались на свои посты, что те тараканы, я остался на попечении племени людоедов и «шубы» Мустафы. Отчаяние незаметно переросло в апатию. Меня постоянно о чем-то спрашивали, я же не размыкал губ. Меня разглядывали со всех сторон, будто экспонат в кунсткамере. И мужики, и бабы их безумные. Они вели себя подобно диким маори, захватившим в плен упитанного европейца.

— И откуда вы такие беретесь? — беззлобно спросил один из трех сытых здоровяков, приставленных ко мне в качестве охранника. — Сначала тот пришел, потом этот…

— Будь у меня ружо, дык и я б повоевал, — мечтательно проговорил второй.

Лысый, как колено, кряжистый малый отобрал у меня плащ и свитер. Теперь он щеголял трофейной одежкой, курил мои папиросы, которые отыскал во внутреннем кармане плаща, и умело поигрывал моим револьвером. Но на лысого я сильно не обижался: с ним мы мерялись силой минувшей ночью, и этого человека я едва не пришиб. Теперь уныло-одинаковый рельеф его черепа разнообразился двумя шишками насыщенного фиолетового цвета.

— Так и у нас на пароходике винтовки были, — ответил ему третий — широколобый мужик с детским лицом и позорной бороденкой, растущей клочками. За его поясом притаился топор с широким лезвием — наверняка таким удобно было колоть дрова и раскраивать головы. — Не шибко они нам помогли, винтовки-то наши.

— Эй, земеля! Где раздобыл оружие, а? — спросил меня первый.

Я повесил нос. Промолчал.

— И сколько вас таких — призраков из пустыни?

Я вновь — молчок.

— Не отвечаешь… — обиделся лысый. — Погоди-погоди, Мустафа-ага тебе быстро язык развяжет! Он по этим делам — мастер. И заметить не успеешь, как выложишь все подчистую. Даже то, чего знать не знаешь.

— Послушай, братик, — обратился ко мне обладатель детского лица. — Пока Мустафайчик за тебя не взялся, рассказал бы братьям православным, где, тудыть твою, оружия набрал. — Он бытро огляделся и продолжил тихим голосом: — Мы — ребята крепкие, нам бы оружия!.. Мы бы эту шайку нелюдскую в бараний рог скрутили. Христом клянусь, братик, скрутили бы!

Я поглядел в глаза выродку. В его маленькие мутные буркала. Ничего не ответил. Нет, пусть сей змий-искуситель меня за простака не держит. Я не былинный герой, и если меня станут пытать, то рано или поздно расскажу нелюдям о «Дельфине». Но не так. Не так просто.

— Тьфу! — не выдержал клочкобородый. — Вытаращился!

— Ты взаправду подумай, паря. — Первый вполсилы врезал мне по ребрам. — Нужно, чтоб твою тайну выведал Мустафа? Нужно?! Мустафа-то что? У Мустафайки забот — полон рот. Его «крепостные» должны работать, быть сытыми и ни о чем дурном не помышлять. Как только он выяснит, где оружие схоронено, в момент нагонит «ходунов», и те уж превратят стволы обратно в руду. А вот если бы мы узнали первыми… Смекаешь? Ты смог бы даже бежать, — он подмигнул мне сначала левым глазом, а затем правым. Наверное, для пущей убедительности. — Чего не случалось в этих поганых местах? Сторожа зазевались — и пиши пропало. Был человек — нету человека. Верно я говорю, ребята?

— Верно толкуешь, Степашка, как по написанному, — согласился лысый. — Ух и врезали бы, не сумлевайся! — Он закрыл глаза и легонько присвистнул. А затем договорил: — Мы — люди вольные. Нас, как волков, — сколько ни корми, все равно в лес глядим. А дружба с этими кикиморами эх и накладная выходит!

— Тише вы! — вдруг оборвал приятеля обладатель детского лица. — Ни полслова! Молчок!.. Прошелестели легкие шаги.

— Галинка! — Мой первый охранник (как я уже понял, звали его Степан) похотливо заулыбался. — А я грешным делом решил: схарчили тебя! — Не, — послышался беззаботный голос молодой женщины. — То Нинку-Бородавку схарчили. А меня не схарчат.

Галина встала передо мной. Секунду она разглядывала меня сверху донизу, потом что-то промурлыкала под нос и подсела к стражам, подобрав под себя ноги и выставив в мою сторону голые ободранные коленки.

— Схарчат-схарчат. Непременно схарчат, — поддержал первого обладатель детского лица. — Посмотри, какие бока жирные! Какой зад круглый! — Он хватанул Галину пониже спины, и та с готовностью взвизгнула.

Лысый затрясся от беззвучного хохота. Револьвер заплясал в упитанных лапах, и я поежился, ожидая, что сейчас в темном дуле вспыхнет пламя. Нет, я не питал особых надежд относительно своего будущего, вот только умереть все равно хотелось… как можно позже.

— Она права, — первый страж потер ладони, — бабу с таким задком было бы обидно схарчить. Галинка — девка хорошая, — пояснил он мне, — со всеми мила. Хочешь, и тебя приласкает?

Я презрительно поджал губы. Нашли, кем соблазнять! Давно не мытой худосочной девицей с мозгами крольчихи. Кто я — круглый дурак по-ихнему?

— Не желает! По роже вижу — не желает, — лысый оскалился. — Давайте-ка лучше мы его схарчим!

Галина поморщилась.

— Будет вам! — с покровительственными нотками в голосе обронила мерзавка. — Озорники! Он — хороший. Он — до-охтор…

— Дохтор? — поинтересовался лысый. — Авось черепушку мне подлечит?

— Доктор? — оживился первый. — Ах, доктор!

— Раз доктор… стало быть… должон знать, почему наши мрут, — задумчиво проговорил обладатель детского лица. — Идут до ветру, а потом… потом… — Он побледнел, насупился и не смог закончить фразу.

Я поднял глаза на этого типа. Поглядел пристально, ощущая, что внутри просыпается любопытство. Что такое страшное происходит в лагере, о чем не может говорить вслух прожженный негодяй: работорговец, убийца и людоед? Какая кара Божья свалилась на головы этих лиходеев?

— Идут до ветру, и кровь у них задом выливается, — продал секрет лысый.

Все четверо быстро перекрестились. Надо же — богобоязненные нашлись!

Я продолжал молчать.

И у четверки желание болтать тоже куда-то подевалось. Галина зашмыгала носом; лысый принялся задумчиво поигрывать револьвером, глазенки под бронеплитой лба остекленели, словно их обладатель употребил добрую дозу морфия.

— Я… я отойду, — сказал Степан приятелям. — До ветру нужно… — объявил он жалобным голосом.

— На всякий случай — прощай! — сказал обладатель детского лица, подергивая бороденку.

Галина прыснула в ладошки, лысый захохотал. Я и сам едва уберег бесстрастную мину — пущего пафоса со времен показа «Жизни за царя» в Большом театре мне лицезреть не приходилось. Весело у них здесь, ничего не скажешь!