Отец, стараясь быть дружелюбным, представился и объяснил, что он изгнанник, но у него есть сокровенная мечта – когда-нибудь вернуться в Россию. Отец помнил рассказы Володи про лагеря смерти, в которых содержали русских военнопленных, и поэтому ему невыносимо было видеть своего соотечественника в немецкой форме. Миша почувствовал это и повернулся, чтобы уйти. Отец все-таки предложил ему прийти на гравийный карьер еще раз. Он поверил мальчику, когда тот рассказал, что у него и его товарищей, других русских, работающих на острове, не было другого выбора – или надеть немецкую форму, или умереть. “Как мы можем стереть этот позор?” – хмуро повторял он, теребя рукав гимнастерки.

Через два дня молодой человек вернулся к карьеру. Отец не мог оставаться равнодушным и не подпасть под очарование искреннего взгляда его зеленых глаз. Миша был счастлив, так как в его часть перевели еще двух русских – “хороших людей, которые любят свою страну, как бы это ни выглядело со стороны”. В следующее воскресенье после обеда их должны были отпустить в увольнение. Миша Дудин спросил, могут ли они зайти к нам, “чтобы объяснить, как так получилось, что на нас немецкая форма, которая огнем жжет нам кожу”.

Отец сомневался и предложил еще раз встретиться на пляже. Миша Дудин возразил: “Мы не хотим ставить вас в неловкое положение, заходя в ваш дом в немецкой форме, но вообще лучше бы нас не видели вместе. Немцы очень подозрительны, они нас боятся. Таких, как австрийский сержант, немного. Он спас мне жизнь, когда я хотел повеситься на немецком ремне”. Отец сдался и объяснил, как найти наш дом на Портовой улице. Не может же ясноглазый Миша Дудин оказаться провокатором.

Но в воскресенье никто из русских, ни в немецкой форме, ни в гражданском, в доме Ардебер не появился, хотя мы ждали их с нетерпением. Я умирала от любопытства, так мне хотелось увидеть настоящих русских из России – не эмигрантов, как мы и все остальные русские, которых я знала. Единственным человеком из современной России, которого мне приходилось встречать до этого, был Исаак Бабель.

На следующий день Миша ненадолго появился у карьера. Их с товарищами лишили увольнения за то, что они возражали немецкому капралу. Они надеялись, что в следующий раз им повезет больше.

Но в следующее воскресенье отца дома не было – он должен был срочно закончить весенние работы в саду месье Массона. Дома были только мама, Саша и я – бабушка ту неделю проводила в Сен-Пьере. Как обычно – с тех пор как тетки и их семьи уехали, в доме царило столь не свойственное ему раньше спокойствие. Мы с мамой писали письма, Саша играл в саду. Он хотел пойти вместе с отцом, но день был слишком прохладный, и его не пустили.

Мне никогда не забыть Сашино лицо, когда он ворвался в столовую, где мы с мамой сидели за круглым столом. Понизив голос, он сказал: “Там в саду солдаты, и они говорят по-русски!” Саше было уже семь лет, он был очень живым и впечатлительным ребенком. У него были густые светлые волосы, круглое серьезное личико и пылкое, живое воображение. Отца он обожал. Каждый раз, отправляясь с ним в сад месье Массона, он тащил за собой по Портовой улице огромную мотыгу, она бряцала по мостовой, высекая искры, а Саша торжественно заявлял: “Sasha et Vadim sont de grands ouvriers!”[63]

Саша знал все про большие сражения в России: Киев, Брянск, Орел, Сталинград. Он мог показать эти города на карте, хранившейся под замком в ящике бабушкиного письменного стола.

Стоя в проеме двери, он смотрел на русских в саду. Казалось, что Саша не замечает, что они в немецкой форме. Русские тоже застыли на месте. Мама тихим голосом быстро пригласила их войти в столовую. К счастью, была середина воскресенья и Портовая улица была пуста. Мама послала Сашу за отцом. Он пришел в страшное возбуждение: “Да, я пойду и сейчас же его приведу!”

Старший из троих солдат не мог сдержаться: “Его зовут Саша! И он говорит по-русски!” – он достал из кармана носовой платок и всхлипнул.

В черных ботинках и с пистолетами в кобурах, они заполнили собой всю столовую. Видимо, они и сами понимали, насколько неуместно здесь выглядят. Мама предложила им присесть, но они отказались. “Позвольте подождать хозяина”, – сказал старший официальным тоном. Мы тоже остались стоять, мама представилась как Ольга Викторовна. Затем она представила меня и спросила у гостей, как их зовут. Миша Дудин оказался еще красивее, чем его описывал отец, – золотистая кожа еще больше подчеркивала ярко-зеленый цвет его глаз. Другой молодой солдат – Лева, был широкоплечим и коренастым, лицо у него было квадратное. Он не улыбался и говорил медленно, обдумывая каждое слово.

Третий – Иван Петрович – был постарше, примерно такого же возраста, как мой отец, на вид ему было почти сорок. Он был малорослый и сухопарый, волосы начинали седеть, а лицо было морщинистым и словно выдубленным солнцем. Когда Иван Петрович заговорил, меня поразило, как он обходителен и вежлив, как напевно звучит его речь. Неужели так говорят русские из России? Мы с мамой переглянулись и обе поняли, что подумали одно и то же. Конечно, наш новый знакомый Миша был прав: его друзья – хорошие люди, несмотря на их форму.

Когда отец вместе с Сашей пришли домой, солдаты бросили свое оружие в кучу в углу комнаты, потом сели, а мы с мамой налили им липового чаю и по крошечной рюмке коньяку, который был церемонно выпит. Саша сначала сел на стул, но скоро устроился на коленях у Ивана Петровича. Наши гости его заворожили.

Вспоминая этот день, я все время думаю о том, что наши гости не спросили, что мы чувствуем по отношению к немцам. Мне кажется, что реакция отца на немецкую форму говорила сама за себя. Русские по очереди стали рассказывать свои истории, говоря главным образом о том, что, очевидно, приносило им сильную боль: как получилось, что они, так любящие свою страну, стали теперь солдатами в немецкой армии. Все трое были из-под Киева. Лева, единственный из них, ходил в старшие классы школы. Миша говорил первым – из них троих он больше всех давал волю своим чувствам.

В 1941 году ему было всего четырнадцать лет. Вместе с другими пленными его угнали далеко из родной деревни. После года принудительных работ на оружейном заводе поставили перед выбором: либо лагерь, либо надеть немецкую форму. Он слышал, что лагеря для русских военнопленных – это лагеря смерти, где выживали только те, кто занимал там какие-то посты. “Я знаю, что я – предатель, – сказал Миша, – но я выбрал жизнь и надел вот это”, – и опять яростно дернул себя за рукав серо-зеленой гимнастерки.

Потом настала очередь Левы. Когда началась война, он был слишком юн, и его не мобилизовали, однако он сам пошел в партизаны. Его взяли в плен в лесах позади немецких позиций. Вместе с другими партизанами Леву привели к открытой общей могиле на расстрел, но каким-то чудом его только ранило. Ночью ему удалось выползти из заваленной трупами ямы. Лева прятался в лесу, питался грибами и ягодами и надеялся перейти линию фронта и вернуться на русскую сторону. Но немцы наступали на Москву так быстро, что ему так и не удалось догнать фронт. Когда его схватили, то посчитали военнопленным – он был в русской форме, снятой с убитого солдата. Затем он попал в группу пленных, которых поставили перед выбором: записаться “добровольцами” в вермахт – или их расстреляют на месте. Около трети группы отказались, и их убили. Лева решил записаться. Он сказал: “Я считаю, что меня в любом случае приговорили к смерти, но думаю, что хорошо было бы пожить еще немного. Надеюсь, я еще успею послужить России перед тем, как умру”.