Нос-фантик иногда подробно обнюхивал бамбук и тогда принимал форму вареника, или даже пельменя.

К стеклу лепилась табличка:

«Кроткий лемур. Обитает в районе озера Алаотра, Мадагаскар. Чрезвычайно редкий вид. Джерсийский зоопарк проводит программу по восстановлению его численности».

Тут лемур заметил, что на него смотрят.

Он замигал пуговицами, сделал нос фигой и вышел через отверстие на улицу. За собою он вытащил длиннейший стебель бамбука.

— Обиделся, — подумал я. — Какой-то он слишком уж кроткий.

Эуленетт загремела чем-то в темноте и подошла ко мне с новым ведром, с желтым.

— Принеси воды.

Я с трудом отыскал расписанный под траву кран и налил полное ведро.

— Уелл дан! — сказала Эуленетт. — Сейчас будешь мыть стекла.

Да, смотритель в зоопарке не только смотрит. Он еще и чистит, метет, моет. Его конечно, можно было бы назвать мойщиком или метельщиком, но смотрителем все же лучше. Это слово отражает главное качество служителя зоопарка — наблюдательность. Помыв, почистив и накормив, он наблюдает, как ведет себя животное в подметенном помещении? Что ест? Не следует ли сделать рацион разнообразнее? Хороший смотритель заносит все увиденное в дневник. Делает выводы, которые позволяют ему подметать и кормить еще лучше.

— Дайте тряпку, пожалуйста.

— Какую тряпку? — удивилась Эуленетт. — Вот тебе стеклоочиститель.

Она протянула мне штуку, напоминающую автомобильный дворник с ручкой от совка.

Эуленетт опрокинула над ведром какую-то пластмассовую бутыль, и к воде потянулась длиннейшая, тягучая капля. Она тянулась медленно и никак не могла оторваться от бутыли. Наконец капля достигла воды и, пустив пузыри, утонула.

Следом за ней в воду упала губка, но осталась плавать на поверхности.

— Значит так. Все очень легко. Закрыл выход на улицу рычагом. Открыл вход в клетку. Зашел внутрь. Вымыл стекло. Поставил кормушку. Вышел. Закрыл вход в клетку. Открыл выход на улицу.

Все очень легко.

— Погодите, погодите, — сказал я, выхватывая из кармана ручку и записную книжку. — Я запишу. Так: «закрыл выход…»

Эуленетт повторила.

— Ты с этого конца мой, а я с того начну. Встретимся в середине.

Я еще раз перечитал бумажку, закрыл выход на улицу и на корточках залез через крохотные дверцы в клетку. Вдруг в уши мне ударил бешеный стрекот. Я поднял голову и увидел лемура, который приготовился к обороне своего домика.

— Мама дорогая! — сказал я и стал выползать из двери. — Лемуров-то оказалось два!

— У тебя там все нормально? — донеслось с другого конца коридора.

— Все оки-доки! — ответил я.

Затем стал снова открывать, закрывать и вползать на карачках.

В клетке я с трудом встал и втиснулся между полкой и стеклом. На темном фоне стены оно отражало не хуже зеркала.

Я стал мылить свое отражение губкой и водить по нему стеклоочистителем. Мне казалось, что я брею себя огромной бритвой.

— Так, — я поглядел на бумажку, — поставить кормушку, закрыть и открыть.

Я поставил кормушку, закрыл и открыл.

В этот момент подошла Эуленетт.

— Как дела?

— Вот тут помыл, покормил сейчас следующих закрывать буду.

— Нечего закрывать. Я уже все сделала.

Да. Пока я закрывал и перезакрывал, Эуленетт закончила работу в остальных клетках, которых, не считая моей, было семь.

— Что же на это можно сказать? — думал я. — Ничего хорошего.

— Уелл дан, — сказала Эуленетт и огорченно покачала головой.

— Ты устал, тебе нужно отдохнуть.

Действительно, вымыл одну клетку, а устал — будто вычистил сто.

А вот смотрители целый день моют и не устают.

— Тебе нужно иметь кофебрейк.

Нужно, очень нужно было мне иметь кофебрейк. Необходимо было восстановить силы, поправить поколебленную веру в себя.

— Где же я могу его иметь?

— В доме Даррела, на первом этаже. Но не задерживайся. Впереди ай-аи!

— Ай-аи впереди, — думал я, направляясь к особняку. — Это что, намек на предстоящий выговор за плохую работу?

Размышляя над странной фразой, я приблизился к розовому дому. Немного потоптался возле него, стесняясь, и, наконец, вошел внутрь.

— А чего стесняться, — думал я. — Не нужно этого. Я же свой.

Но все же шел по длинному коридору, пугаясь. Вздрагивал, встречая напившихся кофе служителей. Пропускал вперед тех, кто еще выпить не успел.

И все шел-шел по коридору, удивляясь протяженности небольшого с виду здания.

— Тут и Даррелл, наверно, кофе пил, — соображал я. — А, может, даже чай.

Наконец, как говорится, в конце тоннеля забрезжил свет. Я вошел в комнату, освещенную огромными окнами.

В центре ее стоял стол. Вокруг него, конечно, стояли стулья. На стульях сидели служители. Они пили кофе. Видно было, что собравшиеся — большие мастера этого дела. Они пили кофе красиво. Они представляли собою живую картину, которой хотелось любоваться. Это была настоящая кофейная живопись.

Лица с простыми, но красивыми чертами были суровы. Взгляды устремлены вдаль. Гранитные стены не мешали им. Их взоры охватывали горизонт, скользили по водам Атлантики, переходили на континент и поднимались к Альпам.

Служители были похожи на моряков, которые уже долго плывут, но понимают, что приплывут куда-нибудь еще не скоро.

В неудобное, ох, в какое неудобное положение я попал. Нельзя войти без приветствия, но и потревожить пьющих кофе было немыслимо. Как можно обратить на себя взгляды, устремленные к горизонту?

— Все-таки, — подумал, — зайду, молча. А поприветствую потом, когда ко мне привыкнут.

Я взял кружку, наполнил ее чаем и сел на свободный стул.

Мне не хотелось отличаться от других, но все же я отличался. Потому что все пили кофе, а я — чай. Разные, очень уж разные это люди — пьющие кофе и выпивающие чай. И ничего в них нет общего, кроме кружек, которые они держат. Чайный человек — уютный, домашний, любит поболтать, но и послушать не прочь. Кофейные люди — птицы высокого полета. Парят на такой высоте, какой чайному человеку сроду не достать. Молча они созерцают движение жизни, наполненной чайными людьми. Чайный человек пьет часто и помногу. Кружку кофе можно пить вечно.

И взгляд мой никак не устремлялся вдаль. Наталкиваясь на каменную стену, он оставался в помещении и начинал по нему блуждать. Оглядывать мебель, интересоваться людьми.