— Можно молоко горелыми сухарями заедать, — сказал он. — Тогда не так пучит.

Шеп задумался, накрыв глаза пышными бровями.

— А насколько они должны быть горелыми?

Мриген помолчал, прикидывая, как объяснить это дело поточнее.

— Вы знаете такое дерево — дуб?

— Дуб? Знаю такое дерево. Но какое отношение оно имеет к сухарям?

— Сухари должны быть похожи на дубовую кору.

— А какой же вкус у таких сухарей?

— Какой у них может быть вкус? Как у коры.

Мягкие брови как два перистых облака взлетели вверх, открыв совершенно круглые и притом очень голубые глаза. Но зрачки их оказались обыкновенными, черными.

— Дорогой сэр! Я пожилой человек. Осталось мне немного. И вам не кажется, что бороться за свое здоровье, поедая дубовую кору, в такой ситуации глупо?

— Неужели вы не хотите перейти на тот свет здоровым? — удивился Мриген, который верил в загробную жизнь.

— Нет ничего обиднее, чем умереть здоровым, — ответил Шеп, который в посмертное существование не верил.

Мриген разочарованно покачал головой и вернулся к огурцам.

В этот момент Эуленетт обратила внимание на нарезанные мною батонные полукруги.

— Чересчур большие. Режь помельче.

— А нельзя ли назвать точный размер?

— Дюйм.

— Дюйм? — я растерянно развел руками. — Сколько же это в сантиметрах? Мы, понимаете ли, в России только на метры-сантиметры меряем.

Но сколько в дюйме сантиметров никто не знал.

— У меня штангенциркуль имеется, — неожиданно сказал Шеп и действительно вынул из кармана штангенциркуль, похожий на плоский молоток.

— Тут и дюймы и сантиметры есть.

— Ты что ли его все время с собой носишь? — удивился Доминик.

— Я им утиные яйца измеряю. Статистику вычисляю, насколько в этом году яйца крупнее стали или, наоборот, мельче.

— Ну и насколько?

— Немного уменьшились, и это меня тревожит…

Шеп развел железные челюсти штангенциркуля и ухватил ими кусок хлеба.

— Тут два дюйма. Тебе их, нужно еще пополам чикнуть.

Вдруг он нагнулся ко мне и, горячо дыхнув в ухо, сказал:

— Ты слышал, Кремлевская стена упала?

Я в ужасе посмотрел на Шепа.

Телевизора я не смотрел, новостей не получал, и это известие ударило меня обухом по голове.

— Как же мы теперь без стены? — растерянно думал я.

Мне представлялись сиротливые соборы и колокольня Ивана Великого, которым некуда спрятаться от взоров на высоком Боровицком холме.

— Елки, которые возле стены растут, фундамент корнями разрушили, — объяснял шепотом Шеп. — Ветер посильнее дунул, стена и упала. Ее подняли и пока палками подперли.

— К-к-какими палками?

— Березовыми. Береза — крепкое дерево, должно выдержать.

Шеп подмигнул мне и вышел.

Только тут я заметил, что от испуга нарезал ломти на куски, в которых не будет и сантиметра.

Эуленетт, правда, и тут сказала: «уелл данн», но при этом она сильно подмигивала.

Сложив корма в зеленый тазик, Эуленетт засучила рукава и начала их перемешивать. Со стороны казалось, что она стирает белье.

— Кормушки высохли?

Я потрогал верхнюю часть пирамиды. Она была сухая. Дотронулся до нижней и ощутил капли.

— Есть сыроватые.

— Вытри полотенцем и сложи в ведро.

Как ни жалко мне было Сухаревой башни, а все же приходилось ее разбирать, складывать в синее ведро.

— Да и чего жалеть, — думал я. — Настоящую и ту разобрали. Дорогу новому!

Перемешанное белье, то есть, тьфу, еду, Эуленетт сложила в другое ведро, красное.

С синим и красным ведрами мы отправились кормить лемуров. Прошли мимо ибисов, свернули у гавайских казарок и остановились возле клетки со снежными барсами.

Барсы, заметив ведра, подошли к сетке, но разглядев хлеб и салат, стали плеваться и отходить вглубь.

— А при чем тут лемуры? — подумал я.

— Здесь будешь набирать воду, — сказала Эулентетт, указав на газон.

— Где — здесь?

Трава. Только аккуратная трава находилась в том месте, на которое указывала Эуленетт. Травяной ковер простирался влево и вправо. Ни темное пятно земли, ни голубое пятно лужи не нарушало ровной его поверхности. Да и удивительно было бы увидеть здесь лужу. Английские газоны славятся своей аккуратностью.

— Там в траве кран.

— Не может быть!

— С холодной и с горячей водой.

Я нагнулся и действительно увидел кран, расписанный под зеленые стебли. У него оказались две ручки. На одной было написано «холодная», а на другой «горячая».

— А теперь — к лемурам!

Мы завернули за клетку с барсами, и я увидел плакат:

«Осторожно! Кроткие лемуры! Просьба не стучать в стекло!»

По отдельности каждое трех предложений было ясным и понятным. Но понять их общий смысл было трудно.

Во-первых, почему «осторожно», если лемуры кроткие?

Во-вторых, что скрывается за этим словом — «кроткие»? Тихие? Скрытные? Или, может быть, затаившиеся?

Наконец мне удалось ухватить некоторый смысл. Затаившийся для того и затаился, чтобы на кого-нибудь накинуться. И поэтому нужно быть осторожным.

В тихом омуте известно, что водится.

Только не понятно, почему в стекло не стучать. Никаких стекол, в которые можно было бы стукнуть, я не видел. Лишь сетчатый переплет охватывал вольеры, примыкающие к зданию.

Но все же — хорошо, что предупредили: кто предупрежден, тот вооружен!

Позвенев железной гроздью, Эуленетт открыла двери, и мы вошли в лемурятник.

Тут-то я и увидел громадные стекла, в которые действительно стучать никак не стоило.

Ряд освещенных, будто бы магазинных, витрин, тянулся от входа к выходу в конце длинного коридора.

Бродя по улицам, за таким стеклом можно увидеть шубу, шапку или ювелирное украшение, надетое на пластмассовую шею. Но того, что увидел в лемурятнике, я увидеть никак не ожидал.

Вместо манто и лайковых перчаток на деревянной полочке, вытянувшись кверху, стоял драный шерстяной носок.

Стоящий носок — само по себе зрелище удивительное. Много ли вы за свою жизнь видели таких носков?

А этот, кроме того, грыз, причем с явным аппетитом, бамбук.

Конечно, это был не простой синтетический носок фабрики «Красная новь». У этого носка были глаза-пуговицы, уши-бантики и нос-фантик.