— Люси уже видела?

— Нет. Сейчас пойду, поищу ее.

Оставшись одни, мы с Фабио и Альберто обменялись улыбками, за неимением другого способа пообщаться. Улыбаясь, мы начали показывать на стену. Оба определенно гордились проделанной кропотливой работой по расчистке замечательного полотна. Или фреска не считается полотном?

Маттео привел Люси, которая тут же всплеснула руками.

— Дорогие мои, боже, кто бы мог подумать! Какое великолепие! Богиня! А посмотрите на это небо! Божественное. Какая прелесть! И преданный лев! Такие краски, просто слов нет, какая красота! Боже мой!

— Она дома, — сказала я.

— Да, — согласился Маттео, сияя от восторга, — теперь дома.

Прибыл Рональд. В атмосфере нарастало напряжение. Вместе с Рональдом пришла Лидия. Дело близилось к вечеру. Подготовиться мы особо не успели, надо было бы какие-нибудь вопросы составить. Мы расселись за низким столиком в гостиной, где дожидался приготовленный чай. Никто не решался начать. Лео, навострив уши, пристроился у Люси на коленях. Он не привык к таким скоплениям народа и явно подозревал, что дело нечисто. Пошел обмен светскими любезностями.

— Как там в Риме? — поинтересовалась я.

— Как всегда, прекрасно. И с пользой.

— Вы по своим тициановским делам ездили? — спросила Люси.

— Да, именно. Поговорить со специалистами. — Слово далось ему нелегко.

— Ну что, кто начнет? — Маттео решил взять бразды правления в свои руки. — У нас тут возникли вопросы, и, если можно, мы хотели бы с вами по ним проконсультироваться, но без лишних подробностей. Как вы на это посмотрите?

— Положительно, — ответил Рональд, не поднимая взгляда.

Лидия улыбнулась мне.

— Наши вопросы касаются Джорджоне. Я понимаю, о нем известно не много, но вы по своей специализации наверняка разбираетесь куда лучше, чем мы, в датах, подробностях, новых теориях, если таковые существуют.

— Джорджоне — большая загадка, — протянул Рональд. — Феномен, полный тайн. Насчет споров на его счет вы, полагаю, в курсе?

— Да, — подтвердил Маттео. — Однако я придерживаюсь точки зрения, что он все же существовал и что его картины — дело человеческих рук, а не стилистическая авантюра.

— Согласен.

Как, интересно, он собирается продолжать, не выдавая ключевых фактов? Маттео взял быка за рога.

— Мы обнаружили фреску и нашли один расписанный предмет, ларец — оба в одной манере, — и еще много всякого другого, письма, упоминания. Понятно, что сама идея подобной находки кажется невероятной и немыслимой, но все-таки изображения, как я уже сказал, довольно характерные.

— Понятно, — ответил Рональд.

Что за танец он ведет?

— Он умер, насколько мне известно, в тысяча пятьсот десятом году от чумы?

— Да. По слухам, заразился от своей любовницы. Ему было не то тридцать два, не то тридцать три. Больше почти ничего неизвестно, так, жалкие крохи: место рождения, имена нескольких знакомых и покровителей, то, что он был музыкантом и сильной, притягательной личностью. Он совершил революцию в венецианской живописи, учился у Беллини, но никаких свидетельств его ученичества не осталось; собственную мастерскую он открыл почти перед самой смертью. Некоторые полагают, что он был таким независимым гением, который рисовал мало, но оказывал большое влияние на остальных. Несмотря на скромное происхождение, он вращался в кругах знати и был очень знаменит в свое время. Вазари возводит его на одну ступень с Леонардо. В начале века он был знаком с Тицианом — тот то ли обучался у него, то ли служил подмастерьем, но уж точно взял на вооружение и в каком-то смысле усовершенствовал открытые Джорджоне приемы. Предполагают, что они какое-то время работали в одной мастерской, но первое десятилетие того века покрыто мраком, даже относительно Тициана, о котором известно гораздо больше. Хотя все это вы, должно быть, и без меня знаете.

Рональд излагал, почти не заикаясь.

— Да, — подтвердил Маттео. — «La Tempesta» датируется примерно тысяча пятьсот четвертым годом, а «Портрет Лауры» примерно тысяча пятьсот шестым, правильно?

— Да, мы полагаем, что так.

— И, разумеется, обнаруженное мы пытаемся связать с этим домом, который был частью монастыря Ле-Вирджини. Лидия нас отчасти просветила по поводу находок, разъяснила, что это личные вещи, которые пришлось оставить, когда в тысяча пятьсот девятнадцатом году на монастыри наложили затвор. Конечно, тысяча пятьсот девятнадцатый — это для Джорджоне уже поздно, но там нашелся еще один сундук, не похожий на другие, который могли принести раньше и в котором тоже обнаружились связанные с ним предметы. Некоторые из найденных писем подписаны буквой Z. Очень многообещающе, сами понимаете.

— И еще, Маттео, позвольте мне добавить, — вмешалась Лидия, — в бумагах, которые мы с Нел просматривали, записках Таддеа Фабриани о ее подруге Кларе, упоминается семейство Катена, и брата Клары она называет Винченцо. Ведь Винченцо Катена как раз жил во времена Джорджоне, верно, Рональд? Хотя, конечно, речь могла идти совсем о другом человеке и другой семье…

— Винченцо Катена? Это интересно… Катена происходил из богатого сословия, из семьи не благородной, но зажиточной, они торговали специями или чем-то вроде. Он был признанным художником. Его знакомство с Джорджоне подтверждено документально — на обороте «Портрета Лауры». Там подпись, свидетельствующая, что работа выполнена Джорджо из Кастель-франко, коллегой Винченцо Катены. Джорджо, разумеется, как Zorzi, в венецианской манере, это одно из немногих подписанных им полотен.

— То есть известно, что они знали друг друга? — уточнила я.

— Да, это установлено. На некоторых холстах Джорджоне сохранились с обратной стороны эскизы Катены. Их знакомство — один из немногих известных нам фактов.

— Надо же, — подала голос Люси. — А как фамилия Клары? Катена?

— Видимо, да, — подтвердила Лидия.

— Предположительно у Катены и Джорджоне было что-то вроде делового уговора, — продолжал Рональд. — Какое-то время Джорджоне работал от мастерской Катены. До того, как начал получать крупные заказы. Катена перенял кое-что у Джорджоне, но это было уже позже. Автопортрет Джорджоне, тот самый брауншвейгский автопортрет в образе Давида, как раз был нарисован на использованном холсте из мастерской Катены. И именно в это время, говорят одни, он поменял имя с Дзордзи на Дзордзон, Джорджоне, великий Джорджо, а другие считают, что этой чести он удостоился лишь посмертно. А я думаю, ему казалось, что он поверг титанов в прах своими невероятными талантами. И не зря казалось. Венецианских титанов уж точно.

— Это как? — не поняла я.

— Вазари, как я уже говорил, ставил его на одну ступень с да Винчи. Да, Джорджоне творил под его влиянием, la maniera moderna, но при этом во всех аспектах изобретал что-то свое, будь то техника, сюжет, цвет, восприятие, все, особенно свет. Венецианская живопись изменилась до неузнаваемости. Его влекла пастораль, где невероятно сложное можно поместить в окружение на первый взгляд простого, как точно подметил Эмпсон в отношении литературы. Он был гением, настоящим поэтом, живописцем поэзии, певцом света.