Даже в карамзинском кружке, где к нему проявляли заботу и доброжелательность, Лермонтов чувствовал себя неуютно. Обжился в этом кружке он только к 1840 году, когда судьбе снова было угодно отправить его из Петербурга на Кавказ. В конце 1838 или начале 1839 года из олонецкой ссылки вернули, наконец, Раевского, и мир хоть немного стал милостивее. В том же 1839 году Лермонтов встречался часто и со своими сверстниками – в основном молодыми кавказскими офицерами, и этот (не литературный) кружок так и назывался по числу участников – «кружок шестнадцати». Чем там занимались? Всем понемногу – много разговаривали, спорили, музицировали, читали собственные творения, устраивали пирушки. То есть развлекались. С пользой для ума. Братья Долгоруковы, Жерве, Фредерикс, Алексей Столыпин, Андрей Шувалов, Паскевич, Голицын, Гагарин, Валуев, Браницкий, Васильчиков… Всё молодые люди из хороших семей. Они пытались под недреманным оком императора жить согласно собственным принципам. А принцип был один – свобода. И не были они ни политическими заговорщиками, ни реформаторами, просто им надоело до смерти покорно подставлять шеи под ярмо. Стоило закрыть двери – и мир становился совершенно нормальным. Но стоило открыть…

Можно ли одной силой воли победить боль? Еще в милом кружке Трубецких в 1834–1835 годах молодые люди долго рассуждали на эту тему, добирались до самых глубоких философских пластов. «Лермонтов настаивал на всегдашней его мысли, что человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль. Тогда, не говоря ни слова, Барятинский снял колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный, прошел через комнату и поставил ламповое стекло на стол целым, но рука его была сожжена почти до кости…» Вот так. Без единого слова. С совершенно каменным лицом. Право, такие доказательства были гораздо любопытнее рассуждений литературного бомонда! В салоне Карамзиных это сочли бы дурной выходкой.

Гораздо проще и приятнее он чувствовал себя с Краевским, которому разрешили издавать «Отечественные записки». «Отечественные записки» охотно брали новые рукописи и печатали их не с подписью из набора букв или с прочерком и «въ» на конце, а с настоящей фамилией автора – «Лермонтов». По словам Шан-Гирея: «Он писал много мелких лирических стихотворений, переделал в третий раз поэму „Демон“, окончил драму „Маскарад“, переделал давно написанную им поэму „Мцыри“ и еще несколько пьес, которые теперь не упомню; начал роман „Герой нашего времени“. Словом, это была самая деятельная эпоха его жизни в литературном отношении».

Написал в эти годы он больше, наверное, чем за всю жизнь. Писал стихи, писал прозу, дорабатывал драмы. Для читающей России именно «Записки» Краевского и открыли Лермонтова. Судите сами: весь следующий 1839 год у них, можно сказать, лермонтовский, его стихи и проза идут из номера в номер. 12 номеров – 10 его стихотворений, чуть не в каждом. И именно «Записки» начали публикацию романа «Герой нашего времени» – с новеллы «Бэла» в мартовской книжке журнала и «Фаталиста» – в ноябрьской.

В личной, нелитературной жизни было все гораздо хуже. Варенька Лопухина, которой он ранней весной 1838 года адресовал через сестру Марию свое стихотворение «Молитва странника», вымаливая прощение и посылая знак непреходящей любви:

Единственная женщина, без которой мир был абсолютно пуст, уезжала за границу.

В мае того же года она была проездом в Санкт-Петербурге. Об этом сохранил воспоминание Аким Шан-Гирей: «Весной 1838 года приехала в Петербург с мужем Варвара Александровна проездом за границу. Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. „Ну, как вы здесь живете?“ – „Почему же это вы?“ – „Потому, что я спрашиваю про двоих“. – „Живем, как Бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа“. Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть».

Увы! Варенька осталась только образом – княгиней Лиговской в ранней прозе, тайной возлюбленной Печорина в «Герое нашего времени» и той чистой женской душой, которую так и не смог победить Демон.

«Мы часто, – рассказывал Шан-Гирей, – в последнее время говорили с Лермонтовым о „Демоне“. Бесспорно, в нем есть прекрасные стихи и картины, хотя я тогда, помня Кавказ, как сквозь сон, не мог, как теперь, судить о поразительной верности этих картин. Без сомнения, явясь в печати, он должен был иметь успех, но мог возбудить и очень строгую рецензию. Мне всегда казалось, что „Демон“ похож на оперу с очаровательнейшею музыкой и пустейшим либретто. В опере это извиняется, но в поэме не так. Дельный критик может и должен спросить поэта, в особенности такого, как Лермонтов: „Какая цель твоей поэмы, какая в ней идея?“ В „Демоне“ видна одна цель – написать несколько прекрасных стихов и нарисовать несколько прелестных картин дивной кавказской природы, это хорошо, но мало. Идея же, смешно сказать, вышла такая, о какой сам автор и не думал. В самом деле, вспомните строфу:

Не правда ли, что тут князю де Талейрану пришлось бы повторить небесной полиции свое слово: surtout pas trop de zèle, Messieurs! (главным образом, не так много рвения, господа! – Фр.) Посланник рая очень некстати явился защищать Тамару от опасности, которой не существовало; этою неловкостью он помешал возрождению Демона и тем приготовил себе и своим в будущем пропасть хлопот, от которых они навек бы избавились, если бы посланник этот был догадливее. Безнравственной идеи этой Лермонтов не мог иметь; хотя он и не отличался особенно усердным выполнением религиозных обрядов, но не был ни атеистом, ни богохульником. Прочтите его пьесы „Я, Матерь Божия, ныне с молитвою“, „В минуту жизни трудную“, „Когда волнуется желтеющая нива“, „Ветка Палестины“ и скажите, мог ли человек без теплого чувства в сердце написать эти стихи? Мною предложен был другой план: отнять у Демона всякую идею о раскаянии и возрождении, пусть он действует прямо с целью погубить душу святой отшельницы, чтобы борьба Ангела с Демоном происходила в присутствии Тамары, но не спящей; пусть Тамара, как высшее олицетворение нежной женской натуры, готовой жертвовать собой, переходит с полным сознанием на сторону несчастного, но, по ее мнению, кающегося страдальца, в надежде спасти его; остальное все оставить как есть, и стих: