молодой. Ты боялась своего господина, боялась, что он пошлет за тобой слуг. Ты убежала, ты не сказала ни слова никому – даже дяде Джозефу, даже мне.

– Я говорила тебе тогда, что госпожа, умирая, оставила мне тайну в письме, и я должна была это письмо отдать ее мужу. Я сказала тебе тогда, что спрятала его потому, что не в силах была передать его, потому что мне легче было умереть, нежели раскрыть эту тайну. Вот что я тебе сказала. Больше я ничего сказать не могла и не могу. Разве я не сказал, что моя госпожа заставила меня поклясться на Евангелии? Дядя, есть в комнате свечи, которые можно зажечь, не беспокоя никого?

– В шкафу есть свечи и спички. Но посмотри в окно, Сара. Сейчас только сумерки, еще не темно.

– Снаружи нет, но здесь темно.

– Где?

– Вот в том углу. Зажги свечу. Я не люблю темноту, когда она собирается в углах и ползет вдоль стен.

Дядя Джозеф зажег две свечи, поставил их на стол и, поглядев во все углы комнаты, сказал и шутливо, и печально:

– Ты боишься темноты, словно дитя.

Сара, казалось, не слышала его. Ее взгляд был прикован к углу комнаты, на который она указала за мгновение до этого. Когда старик вернулся на свое место рядом с ней, она не посмотрела на него, но положила свою руку на его и неожиданно сказала:

– Дядя, как ты думаешь, могут ли мертвые возвращаться с того света и следовать за живыми повсюду и видеть, что они делают?

Старик вздрогнул.

– Сара! Как ты можешь говорить такие вещи! Что за странный вопрос?

– Бывает ли с тобой, – продолжила Сара, по-прежнему не отрывая взгляда от угла и, казалось, не слыша дядю, – что ты пугаешься, сам не зная чего, и вдруг тебя обдает холодом с ног до головы, пробегает дрожь по спине, и волосы, кажется, вот-вот зашевелятся? Я чувствую это даже летом. Я чувствую, как будто чьи-то холодные влажные пальцы прикасаются ко мне. В Новом Завете сказано, что мертвые выйдут из гробов. Мертвые! А до того времени ведь они остаются в могилах, не могут выходить? Не правда ли?

Дядя Джозеф совершенно растерялся. Не говоря ни слова, он попытался отдернуть руку, которую она все еще держала; но единственным результатом этого усилия было то, что она крепче сжала пальцы и наклонилась вперед в своем кресле, чтобы еще пристальнее всмотреться в угол комнаты.

– За несколько минут до смерти моя госпожа заставила меня поклясться на Евангелии, что я никогда не уничтожу письма, и я его не уничтожила. Она заставила меня поклясться, что, оставляя дом, я не возьму его с собой, и я не взяла. Она хотела было заставить меня произнести и третью клятву – что я отдам письмо господину, – но смерть ей помешала. Но она мне грозила – с мертвенной бледностью на лбу и щеках, – она грозила мне прийти с того света, если я помешаю ее воле, а я помешала!

При этих словах она сделала отчаянный жест в ту сторону, куда были устремлены ее глаза.

– Покойтесь с миром, мистрис, покойтесь с миром! – прошептала она задыхаясь. – Разве мой господин жив? Покойтесь с миром, пока утонувшие не восстанут. Расскажешь ему тайну, когда море отдаст своих мертвецов.

– Сара! Сара! Что с тобой? – лепетал старик, дрожа всем телом. – Ты пугаешь меня, Сара!

Она медленно обернулась к нему и посмотрела взглядом, лишенными всякого выражения; глазами, которые, казалось, смотрели сквозь него на что-то потустороннее.

– Gott in Himmel! Что она видит? – говорил старик, беспокойно оглядываясь во все стороны. – Сара! Что с тобой? Ты больна? Ты в обмороке? Тебе плохо? Ты наяву видишь сон?

Он взял ее за обе руки. Почувствовав это внезапное прикосновение, Сара задрожала всем телом, но при этом посмотрела на старика осознанным взглядом и молча опустилась на стул.

– Слава богу! Пришла в себя, – проговорил дядя Джозеф.

– Пришла в себя? – рассеянно повторила Сара.

– Да, да, – ответил старик, стараясь ее успокоить. – Ты больна, Сара. Здесь есть хорошие доктора, завтра я приведу к тебе лучших.

– Не нужно мне докторов! Я их терпеть не могу. Они смотрят на меня с каким-то глупым любопытством, словно хотят что-нибудь найти во мне… Да, на чем я остановилась? Мне так много нужно сказать, но я столько страдала, дядя Джозеф, я так ужасно страдала, и эта тайна…

– Не говори о ней, – почти умоляющим голосом произнес старик, – не говори хотя бы сегодня!

– Почему?

– Потому что тебе опять сделается дурно, ты опять станешь смотреть в этот угол и видеть сны с открытыми глазами. Ты очень больна. Да, да, Сара, ты очень больна.

– Нет, я не больна! Ох, все твердят, что я больна? Дай мне сказать. Я затем и приехала, чтобы поговорить. Я не успокоюсь, пока не расскажу вам обо всем. – Она то краснела, то бледнела и явно смущалась, очевидно, осознав, что позволила себе слова и действия, которые было бы разумнее сдержать. – Не обращай внимания, если я говорю или выгляжу не так, как следовало бы. Я иногда забываюсь, сама того не замечая. Видимо, сейчас это и произошло. Это ничего не значит, дядя Джозеф, – ничего, правда.

Успокоив таким образом старика, она повернулась спиной к тому углу, с которого до этого не могла отвести глаз.

– Хорошо, хорошо. Вот это мне приятно слышать. Мы не будем говорить теперь о прошлом, потому что ты, пожалуй, опять забудешься. Лучше станем говорить о настоящем. Я так же хорошо помню прошлое, как и ты. Ты сомневаешься? Сейчас в двух-трех словах я расскажу тебе, что случилось шестнадцать лет назад. Ты оставила работу в старом доме, бежала ко мне, просила меня, чтоб я тебя спрятал, пока твой господин и его слуги искали тебя повсюду. Я просил тебя остаться у меня, но ты решилась навсегда уехать как можно дальше от Корнуолла. Вот и вся история твоих неприятностей. Оставь ее в прошлом и скажи мне, в чем причина твоей беды сейчас.

– Прошлая причина моей беды, дядя Джозеф, и нынешняя причина – одна и та же. Тайна…

– Что? Ты хочешь вернуться к этому разговору?

– Я должна!

– Но зачем?

– Затем, что тайна эта скрыта в письме…

– И что с того?

– Есть опасность, что его обнаружат. Шестнадцать лет оно пролежало спрятанным, и теперь, после столь долгого времени, появилась ужасная возможность, что оно вновь увидит свет. Единственный человек во всем мире, который никогда не должен был взглянуть на это