Когда Мона загоняла стадо в коровник, она заметила породистую корову Клару, одиноко стоящую в перелеске. Корова была стельная и могла отелиться в любой момент. Видимо, этот момент наступил.

Управившись в коровнике, Мона прошла наверх к отцу. Ансельм лежал на боку, отвернувшись к стене. Пол был усыпан табачной жвачкой. Было невозможно пройти, не наступив на плевки. Коврика у него не было с тех пор, как он сюда переехал. Мона наклонилась, чтобы посмотреть ему в лицо. Сейчас он выглядел довольно безобидно. Губы во сне выпятились, изо рта стекала слюна. Одеяло он отбросил в сторону. Он спал в сетчатой тенниске, сохранившейся еще со времен нейлоновых рубашек, и не хотел ее выбрасывать. Теперь он немного причмокивал губами. Интересно, что он видит во сне, когда ему не снится Зимняя война, подумала Мона. Не является ли ему иногда моя мать? Или его совесть настолько притуплена алкоголем, что его уже ничто не беспокоит, кроме самого элементарного — голода, жажды и прогноза погоды?

Если он только пикнет, куда, мол, девался Вильхельм, то она спросит его о матери. Она это сделает, хотя тема всегда считалась у них в семье запретной. Почему она покончила с собой, Ансельм? Что ты ей сделал? Помнишь ли ты девочку, пришедшую домой после самого первого школьного дня и горящую желанием все рассказать о школе, как она залезла в постель к маме, но не получила ответа? Где ты был тогда? Где ты был, когда девочка встретила холод и смерть? Когда маятник остановился и остановил время?

Мона поставила ногу на табурет в ванной и осмотрела ее в свете люминесцентной лампы, что висела над зеркалом. Нога распухла так, что едва сгибалась в колене. Мона выложила на льняное полотенце все, что нужно для операции: скальпель, спирт, салфетки, впитывающую повязку, иголку и нитку. В стерильном боксе на работе она не нашла специальной медицинской нитки и иглы, поэтому взяла обычную суровую нитку и обычную швейную иголку потолще. В правую руку она взяла скальпель, прикинула вес, провела им по левому запястью, появилась тонкая кровоточащая царапина. Там все еще виднелся уродливый шрам от первого разреза, хотя уже прошло больше тридцати лет. Это Свея нашла ее тогда, всю в крови, в тайном месте, в лесу, за заброшенным сараем. Почувствовала, говорит, что-то стряслось. Заметила, мол, неладное, когда Мона принесла ей Арне и слишком долго с ним прощалась с таким видом, будто на что-то решилась. Свея отправилась ее искать и взяла Арне с собой. Арне знал, где в лесу есть их с мамой тайное место, он называл его зеленым залом лесного короля и волшебным замком, который только казался заброшенным сараем. Мона потеряла много крови, жизнь уже покидала ее, вместе с кровью уходя в землю. У нее уже не было сил, чтобы подняться и убежать. Свея сняла с себя капроновый чулок и наложила давящую повязку.

Ехать в больницу Мона отказалась. Она ничего не хотела рассказывать. Даже Свее. Пусть Свея думает что хочет. Да и как все объяснишь? Все произошло точно так же, как в тот раз, когда она украла у Ансельма деньги на конфеты: она заплатила слишком дорого за то, чтобы ее заметили. Вместо прежних прыщиков от комариных укусов у нее появился пышный, привлекающий внимание бюст. Бедра округлились. В общем, теперь ей было что предложить, причем задаром, и Арне тому доказательство. Мона, считали все, не из тех, к кому не подступишься. Она чувствовала на себе потные шарящие руки, все более требовательные. Раздевалась под масляными взглядами, показывая грудь. Все ради капельки тепла и одобрения. А потом, беззащитная, видела, как парни многозначительно переглядываются, заводя глаза к небу, слышала их перешептывания. Глумливый шепоток крался за ней, полунамеки, редко переходящие в откровенное: «Шлюха, подстилка, потаскуха».

Однажды у Хенрика была вечеринка, когда его родители уехали на материк. Парни позвали Мону показать ей кое-что на сеновале. Мона с неохотой поддалась на уговоры. Хенрик не пошел, остался в кухне с двумя девушками, которые учились в гимназии в Висбю. Они спорили о достоинствах и недостатках ядерного топлива. Мона выпила, в самогонке недостатка не было. Она надеялась, что Хенрик захочет с ней поговорить. Он был не как все остальные. Это и пугало, и привлекало ее. Она фантазировала, как они доверительно друг с другом разговаривают. Он бы положил руку ей на плечо, показывая, что другие не входят в их круг. Она бы говорила только умные вещи, слова, полные знаний и мудрости. В ее мечтах на его лице было написано уважение и обожание. Действительность оказалась другой…

Когда она встала в дверях, Вильхельм подошел сзади, обнял ее за грудь и повлек за собой. Почему бы и нет? Что она могла сказать о ядерном топливе? Мысли вязли в алкоголе. Она слишком поздно увидела ухмыляющиеся рожи парней, слишком поздно поняла, что случится там, в сене. Она была такая пьяная, что им не пришлось даже держать ее за руки. Перед ней проплывали потные, возбужденные рожи. Толчки пронизывали тело, а у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться. Голоса вокруг бормотали, смеялись, отдавались эхом в расплывающемся тумане боли и тяжести. Затем пришла темнота.

Утром Хенрик нашел ее на сеновале в полубессознательном состоянии. Ее вырвало на новую белую блузку и новую юбку. Мона сжалась от стыда и закрыла лицо ладонями: не хотелось, чтобы он ее видел.

Он сел рядом, поговорил с ней, но к ней не прикасался. Затем помог спуститься по лестнице. Голова раскалывалась, мутило так, что ноги подкашивались. Ступенька за ступенькой, балясина за балясиной, он свел ее с сеновала. Между ног у нее горело огнем. Хенрик словно не видел, что у нее по ногам течет белая липкая слизь. Но она успела заметить гнев на его лице, прежде чем перед глазами потемнело и она упала на цементный пол без сознания.

Потом ему удалось поднять ее и пройти с ней через двор в дом, в ванную комнату. Она закрыла за собой дверь и долго смотрела на свое отвратительное лицо в зеркале, ей хотелось кричать. Вот тогда она и решила умереть. Но так легко ей не отделаться. Когда ее вырвало, противозачаточная таблетка выскочила наружу и она забеременела.

Несколько лет спустя в магазине она услышала историю, что парни тянули жребий, кому считаться отцом. Жребий вытянул Вильхельм. «Я женюсь на деревенской потаскухе», — объявил он всем и каждому. Хенрику она не могла смотреть в глаза несколько лет, обходила его стороной, чтобы только не встречаться. С Вильхельмом было по-другому. Они оба из одного теста. В его обществе позор казался не таким уж и страшным. Он ее и побить мог иной раз, но Мона считала, что это лучше, чем сочувствие, легче, чем ощущать себя человеком второго сорта.

А потом Хенрик купил соседний двор. Пригласил их смотреть телевизор, и других соседей тоже. Как будто никакого позора не было. Странный он, Хенрик.

Мона выпустила скальпель из пальцев. Он упал на табурет, потом на пол. Помедлив, она подняла его и вскрыла область укуса. Вид у разреза был мерзкий. Крови вышло меньше, чем она думала. Ей казалось, что змеиный яд желтый и что его можно выдавить. Наверно, следовало сделать что-то другое. В старину яд отсасывали. Но это не слишком благоразумно, с учетом того, сколько бактерий обитает в полости рта, думала Мона, вдевая суровую нитку в иголку. Без очков она видела плохо, а они так и остались лежать у телевизора. Словно она не посмела к ним притронуться, как и ко всему тому, что имеет отношение к вечеру, когда умер Вильхельм. Одежду, которая была той ночью на ней самой, Мона сожгла в печке — и платье, и кофту, и даже белье.