— И ничего смешного, — донесся из-под панамы ворчливый старческий голосок.

— Северин и не думал над тобой смеяться, nina, — проворковала Мария Санчес. — Он тоже приехал к нам издалека и был вынужден привыкать к нашему солнышку.

— Что, из такого же далека, что и я? — проскрипела Антония.

— Северин родился на Тайкуне, nina, — пояснила Мария Санчес.

— Тайкун… это слишком близко, почти Земля.

— Нет, дорогая, Тайкун — это самая далекая планета Федерации. Дальше — только исследовательские миссии.

— Так я же говорила вам…

— Северин, — строго сказала Мария Санчес. — Антония родилась и провела детство на планете… м-мм..

— Мтавинамуарви… что тут сложного?

— Никогда не слышал, — буркнул я без особого дружелюбия.

— Конечно… никто не слышал…

Кажется, впервые я видел Марию Санчес растерянной. Ироничная небожительница не знала, как ей вести себя с этой брюзгливой старушонкой из самого дальнего далека.

Надо ли говорить, что и я не воспылал к своей новоявленной репетиторше горячей симпатией?

— Так я оставлю вас, — торопливо сказала Мария Санчес и едва ли не бегом устремилась в глубь аллеи.

И я остался наедине с этим привидением.

— Классные у тебя мовиды, — сказал я, чтобы хоть как-то завязать беседу.

— Это не видеал, — ответила она. — Вернее, конечно, видеал, но не в первую очередь. Это настоящие солнцезащитные очки. Здесь слишком яркое солнце. На Мтавинамуарви такого не было.

— Мтави… мурави… — проговорил я с вызовом. — Подумаешь! Если хочешь знать, я вообще эхайн.

— Не выдумывай. Эхайны на Земле не живут.

— Живут, и очень распрекрасно.

Из-под накидки выпросталась тонкая, бледная до голубизны рука и приопустила тёмные окуляры. Оттуда на меня укоризненно глянули огромные серые глаза.

— Ты обманываешь меня, — сказала Антония. — И тебе должно быть стыдно.

— Ни чуточки, — сказал я. — Мое настоящее имя — Нгаара Тирэнн Тиллантарн.

Я никому об этом еще не говорил. И, тем более, никому не показывал свой заветный медальон. Но других доказательств своей нечеловеческой природы у меня все равно не было.

Антония поднесла медальон к лицу, словно у нее было нехорошо со зрением.

— Это на эхойлане, — вдруг сказала она.

— Я знаю. А вот откуда ты…

— Я изучала историю Великого Разделения.

— И я тоже изучал.

— Но я изучала ее углубленно.

«Зачем?» — хотел было спросить я, но промолчал.

— Эхайнский медальон, — констатировала Антония, возвращая его мне. Пальцы ее были холодные и сухие. Как маленькие змейки. — Может быть. Это ничего не доказывает.

— А я ничего и не собираюсь никому доказывать, — сказал я. — Так мы будем говорить о математике?

Антония кивнула.

Я раскрыл свой видеал, и она снова заворчала, что такого запущенного и захватанного пальцами экрана никогда не видела. А потом заговорила своим скрипучим, пресекающимся голоском, и говорила два часа без остановки, прерываясь на то лишь, чтобы глотнуть апельсинового сока из фляжки. Что же до меня, то я нависал над нею, как самый глупый портовый кран, и не издавал ни звука.

Она разбиралась в полиметрической математике ничуть не хуже Чучо. Но, в отличие от него, могла объяснять, а не просто шипеть, шерудить конечностями и ругаться. Быть может, она разбиралась в предмете не хуже самой Марии Санчес. Половины ее слов я все равно не понимал, но кое-что вдруг само собой, словно по волшебству, сделалось доступным и даже банальным. Это было удивительно.

При этом она не переставала ворчать, брюзжать и сетовать. И вздрагивать, когда над головой пролетала какая-нибудь птица.

— Тебе сколько лет? — не удержался я.

— Сто! — фыркнула она.

Непроницаемые окуляры не помешали ей разглядеть, что я готов был купиться на этот невинный прикол.

— Наверное, ты и впрямь эхайн, — сказала она. — По отзывам, они все сильно тормозят по сравнению с людьми. Меня зачислили на ваш курс. Значит, мне столько же, сколько и всем вам. А семнадцать мне исполнится… — она вдруг начала загибать пальцы-змейки, — … ну да, примерно в августе.

— Что ты делаешь? — спросил я ошеломленно.

— Ты натуральный эхайн, — хихикнула она. — Я еще не привыкла к вашему календарю. Приходится считать на пальцах. Сказано же: я прилетела с Мтавинамуарви. Наш год длится двести восемьдесят пять дней и состоит из десяти месяцев. Если ты немного напряжешь свою бедную эхайнскую фантазию, то сообразишь, что и день у нас должен иметь иную продолжительность, чем здесь. Очень длинный день… Я родилась в одиннадцатый день месяца уараурвил. — Антония закатала рукав своего балахона. На запястье левой руки у нее обнаружился широкий браслет, набранный из полупрозрачных камешков. Некоторые из них светились изнутри. — Вот мои часы. Они сделаны специально для меня, в единственном экземпляре. По ним я могу узнать время, день и месяц в моем мире.

Мама тоже редко говорила «планета», предпочитая употреблять слово «мир». «Планета, — объясняла она, — всего лишь небесное тело, что катится по своей эфирной колее вокруг светила в холоде и мраке. В лучшем случае — каменный шарик в атмосферной обертке, в худшем — капля-переросток сжиженного газа. Не больше и не меньше. А мир — это просторы, небеса, моря-океаны, если повезет — то и жизнь, и если уж повезет неописуемо, то жизнь под голубым небом, на берегу теплого моря, с пальмовой рощицей в отдалении…»

— И который там теперь час? — спросил я.

Антония снова насмешливо фыркнула и сказала. Запомнить это было свыше моих слабых эхайнских сил.

— Уже поздно, — промолвила она. — А у меня режим.

— Это из-за режима ты так закуклилась?

Я думал, она зашипит и выцарапает мне глаза. Но все обошлось очередным экскурсом в астрономию.

— В нашем мире два солнца, — пояснила она тоном черепахи Тортилы. — И оба очень слабенькие.

— А птиц у вас не было вовсе, — хмыкнул я.

— Растения были. Правда, не такие огромные, как здесь. Птиц не было, ты прав. Всегда нужно было беречь голову от того, что над ней пролетало.

— Птички тоже иногда могут кое-что обронить сверху.

— Как это?!

— Ладно, это я так шучу… Какой же умник запихал тебя из вашей тундры прямиком в Алегрию?!

— Я здесь ненадолго, успокойся, — проскрипела она. — Всего лишь промежуточный этап акклиматизации. Медики думают, что Алегрия с ее климатом поможет мне подготовиться к переезду на детский остров Эскоба де Пальмера.

— А что там, по-другому учат, не как у нас?