Даша сидела, держала спину прямо, руки на коленях, будто на уроке закона божьего, на котором и не была сроду. Локоны у нее из-под шляпки выбились и ласково шевелились на гладком лбу, светлые глаза из-под черных ресниц смотрели холодно, полные губы сжаты, таили злую усмешку.

Митрий видел все, старался разговором отвлечь. Старик единственный знал о встречах Даши и Кости Воронцова и, хотя сам, как говорится, был в законе, никому ни словечка не шепнул. Он понимал: не станет сыскной с налетчицей разгуливать по улицам и толковать о деле. Встретились двое молодых и красивых, интересно им, кровь играет, толкает друг к другу, и не ведают глупые, что жизнь их к разным концам веревки привязала.

Даша не слышала разглагольствований Митрия, думала о себе, не могла понять, каким образом сообщила Косте о сходке, ведь она братьев своих заложила, отдала милицейским. Почему, как такое случилось? Что же ты. Паненка, наделала? Тебя люди знают, верят, тебя прикрывали, твою ношу на плечи взваливали и молча тащили в суд, потом по этапу. Продала. Отменить сходку? Сказать, узнала краем, по случаю, мол, облава готовится. Поверят? Корней зарезать велит. Хан и сделает. Она ощутила под лопаткой холод металла.

— Даша, — Митрий положил руку ей на плечо, — слышь, чего складываю? Приходили ко мне, людишки вроде бы собраться решили, потолковать требуется.

— Знаю, Дмитрий Степанович, не ходи...

— Полагаешь, — Митрий понял: Воронцов о сходке знает. То ли она ему шепнула, то ли он ей. — Корнея упредишь?

— Не говорила я ничего, почудилось тебе, — быстро сказала Даша. — Мне фигура нужна, понимаешь, отец, один человек от жизни совсем устал, помочь ему необходимо.

— Глянь на меня, — после паузы ответил Митрий; заглянул в ее прозрачные глаза, понял, что не себя решить хочет. — Из Москвы подашься в нелегалы? — хотел отговорить либо отказать — решил: чему быть, того не миновать, да и раз задумала, сделает. А пистолет ей любой мальчишечка деловой с радостью отдаст.

По короткому свистку Митрия явился подросток — оборванный и давненько не мытый, с манерами Дугласа Фербенкса. Даше он сдержанно, но почтительно кивнул, на Митрия взглянул вопросительно и застыл в небрежной позе.

— Граф, притарань мне игрушку, что давешний фраер тут обронил. Проверь сам, на ходу ли она. Парень поклонился, но Даша остановила его:

— Загони сюда мотор. Граф. — Она улыбнулась. — Приодеться можешь?

— Как прикажете. Паненка, — Митрий заурчал неодобрительно, и парень поправился: — В каком платье желает меня видеть мадам?

— Чисто и без фраерства, — Даша вновь улыбнулась.

Митрий покачал головой, вздохнул и сказал:

— Мальчонку надо властям отдать, пока не поздно. Я его грамоте обучил, истории государства нашего Российского, он по-латыни может. Так к чему все? Дорога-то отсюда — туда, а мальчишка жить должен, ведь не для тюрьмы же человек рожден.

Потом молчали, Митрий вроде бы дремал, Даша, все такая же прямая и застывшая, смотрела перед собой, не мигала даже.

Во двор вкатился черный лакированный “ситроен”, ловко развернулся, чихнул и застыл. Вышел шофер. Графа было невозможно узнать. Он повзрослел, казалось, вырос и раздался в плечах. Кожаная куртка, шлем, очки, поднятые на лоб, на ногах — гольфы и добротные английские ботинки. Он подошел к Митрию, который к маскараду отнесся с доброжелательной насмешкой, снял перчатки с раструбами и протянул пистолет. На огромной ладони Митрия оружие казалось безобидной игрушкой. Корявые пальцы оказались ловкими, выщелкнули обойму, разобрали вороненый браунинг. Митрий заглянул в ствол, довольно крякнул, собрал, вернул в рукоятку обойму, передернув затвор, дослал патрон в патронник, поставил на предохранитель.

— Забава, но метров с десяти прошьет навылет, — он протянул пистолет Даше, которая открыла сумочку, вынула деньги и спросила:

— Сколько, Дмитрий Степанович?

— Сейчас по заднице получишь, — Митрий рассердился не на шутку, поднялся.

Даша не отступила, протянула на открытой ладони золотой.

— Возьми на счастье, иначе не будет мне удачи.

Митрий взял золотой, щелкнув, подбросил, поймал и, не сказав ни слова, пошел со двора. Даша села в машину. Граф опустил очки и стал совсем взрослым. Через несколько минут они, пугая еще не привыкших к машинам лошадей, катили по Садовому в сторону трех вокзалов, у Красных ворот повернули налево, проехали мимо небольшой триумфальной арки. Неожиданно Даша схватила Графа за плечо и, словно их могли услышать, зашептала:

— Стой, миленький, стой!

— Где? — подруливая к тротуару, тоже шепотом спросил молодой шофер.

Даша вынула пистолет, щелкнула предохранителем, через стекло смотрела на Хана, который стоял на противоположной стороне переулка и, улыбаясь, смотрел в небо. В руках у него была сумка с поллитровкой и какой-то снедью. Даша выскользнула из машины, обогнула ее. Хан пропал. Граф тоже выскочил на мостовую, прикрыл собой Дашу, которая стояла с обнаженным пистолетом в руке.

— Паненка, убери пушку, я этого мальчика срисовал. Скажи слово — руками удавлю.

— Ты — его? — Даша спрятала пистолет, горько улыбнулась. — Ты, когда его, мальчик, увидишь, на другую сторону переходи. Не обижайся. Граф, но он тебя плевком перешибет. Да и мой он. Хочу взглянуть, как подыхать будет.

Даша вышла из машины за три квартала от дома, обогнула его, приглядываясь, как из него уходить удобнее. План у нее сложился простой. Хана застрелить сразу, как войдет: первую пулю — в живот, вторую — в лоб. На сходку она пойдет, пусть Костя берет и ее, — всех: с этой жизнью пора кончать. Думала Даша о предстоящем спокойно и равнодушно, будто не о себе.

Калитка висела, где ей и положено, открылась без скрипа, на крылечке лежала мокрая тряпка, и Даша машинально вытерла ноги, перешагнула порог, из горницы пахнуло свежестью и уютом. Пол вымыт до блеска, на столе — скатерка, тарелки, рюмки, бутылка “Смирновской”, закуска разложена аккуратно, даже кокетливо. Даша подошла, взяла ломтик ветчины, собралась налить себе рюмку...

— Возьмите, барыня. — Даша резко повернулась и почти налетела на Хана, который протягивал ей перчатки. — Простирнул, а то ручки у вас неподходящие.

“Как он успел? Я же на моторе прикатила”. Даша открыла сумку, молниеносно, как все, что он делал, Хан выхватил у нее сумку, прикинул на ладони пистолет, спрятал в задний карман.

— Жизнь свою девать некуда? — Хан вернул ей сумку, Даша, ожидая удара, отшатнулась. — Тебе меня не взять, хоть броневик приволоки. Ясно? — он швырнул ей перчатки. — Ты меня к своим ростовским соплякам не примеряй. Ясно?

Даша молчала, опустив голову: никогда она не чувствовала себя такой беспомощной и униженной, даже на каторге, когда ее, двенадцатилетнюю, бил ногами здоровенный мужик.

— Отвечай. Ясно?

— Ясно, — прошептала Даша.

— Громче.