Даша с первого дня не понимала этого красивого замкнутого парня. Не поняла и сейчас как же он, имея за спиной покойника, да еще милицейского, отпускает ее? А если она наведет?

— Ты, Дарья, жизнь любишь, — сказал Хан, снимая топором с полена лучину для растопки. — Ты послезавтра вечером Корнея одного не отпускай, с ним увяжись обязательно.

— Куда? — не удержалась от вопроса Даша.

— Люди просили его к батюшке на вечернюю службу. Тебе там непременно быть надо, людям на глаза показаться — Хан выложил из лучины колодец, запалил печку, подбросил тонких полешек, прислушался и удовлетворенно сказал: — Тянет, старушка-печушка.

Даша не ответила и вышла.

После приступа Костя Воронцов оправился. Мелентьев, хоть со службы и не уходил, чисто выбритый, подтянутый, разгуливая по кабинету, говорил ясно и четко, выделял ровные паузы после каждой фразы:

— По различным каналам поступают данные, что клиентура наша готовится к воровской сходке. Ожидается вся элита, то есть ворье в законе. Необходимо все уточнить, время и место, окружить, взять всех до единого. Дело это сложнее сложного, но ребятишки собираются. И пароль у них будет, и запасные отходы, и люди для перекрытия. Оцепление, грузовики с солдатиками — все это не годится. Костя, я для тебя все выверю, просчитаю до ювелирной тонкости.

— Но? — спросил Костя.

— Для этого мне нужна связь с Дарьей Латышевой. Один Сурмин мало чего стоит, — Мелентьев собрался продолжить, его прервал телефонный звонок.

— Слушаю, — сняв трубку, сказал Костя.

— Здравствуй, начальничек, — несмотря на тон, он сразу узнал Дашу. — Ты по служаночке своей не сохнешь случаем?

— Здравствуй, Даша, — Костя удивился своему спокойствию. — Очень хочу тебя увидеть. Сегодня...

— Очень-очень? — Даша начала смеяться, серебро зазвенело, смолкло, словно скупец хотел швырнуть горсть, две монетки уронил и пальцы судорогой свело. — Ты моложе и глупей не нашел парня? Кого ты к Корнею послал?

— Встречу, встречу назначай, — шептал Мелентьев. — Где она сейчас?

— Даша, ты откуда говоришь? — голос у Кости треснул, обернулся хрипом.

— Зарезали твоего парнишку, — звонко сказала Даша. — Сходка послезавтра... у батюшки... во время вечерни...

— Как зарезали? — Костя взглянул на Мелентьева, прижал трубку плотнее, но она лишь гудела и жалобно попискивала.

Потолок был далеко-далеко, стены к нему тянулись, как сосны к небу, когда глядишь на них лежа на полянке. Почему Косте такое вспомнилось, вроде бы он под соснами никогда в жизни не разлеживался?

Он лежал на диване в своем кабинете, сердце притаилось, но Костя знал уже: обманывает, ждет, чтобы шелохнулся. Он хитро улыбнулся, облизнул губы, пошевелил пальцами ног, затем рук, чуть повернул голову. Мелентьев смотрел в окно, будто затылком видел, говорил монотонно, противным скрипучим голосом:

— Помрете, Константин Николаевич, — меня непременно посадят. Возможно, разобравшись, и выпустят, однако жизнь моя станет неинтересной до ужаса, — он умышленно говорил на блатной манер, пытаясь Костю отвлечь от мрачных мыслей и дать время прийти в себя. — С высоты вашего щенячьего возраста я пожилой, может, и старый даже, объективно же я в расцвете лет, жениться собираюсь. У меня любовь, а вы на меня поплевываете, лечиться не желаете. Эскулапы же предполагают, что с вашим сердчишком даже пишбарышней опасно работать, а вы за бандитами гоняетесь.

— Уволю тебя как элемент чуждый, да и свидетель ты для меня опасный, — осторожно сказал Костя.

— Да, любовь, — Мелентьев вздохнул необъятной грудью. — Кто ее только выдумал! Поверишь, иду домой, как гимназист обмираю: вдруг ушла, нету моей золотоволосой. Исчезла. Привиделась. Ну, скажи, мальчуган, как придумать-то можно, чтобы сыщик Мелентьев втюрился в Корнееву бабу.

— Поднимусь, морду набью...

— Она мне работать мешает, все думаю, думаю, даже разговариваю. Поверишь, вслух разговариваю. Нам обоим лечиться надо, только по разным больницам. Тут ты меня опять обскакал, надорвал сердце, защищая свой пролетариат. Я же двинулся на почве пережитков средневековья.

Мелентьев старался как можно дольше удержать Костю на диване. Старый сыщик раньше не замечал за собой склонности к сочинительству. Никакой любви у него не было, сейчас, помогая Косте оправдать его чувство к Латышевой, он лгал так складно, что самому нравилось.

— Прихожу — Анна в кресле сидит, голова в золотом облаке, лицо — как у камеи, глаз не поднимает. Прошепчет чего-то — это поздоровалась, поднимется неслышно — и книксен изящный. Начальник, ты знаешь, что такое книксен? Темный ты, Константин Николаевич...

Костя с дивана сполз и, шлепая босиком — сапоги Мелентьев стянул, — добрался до стола, осторожно водрузился в кресло.

Вскоре уже говорили о делах.

— Не верю, — сказал Мелентьев убежденно, хотя думал и чувствовал совсем иначе. — Не даст себя Сур-мин зарезать...

— А зачем Даше, — Костя запнулся и покраснел, — Латышевой звонить, говорить такое?

— Я не знаю, зачем она звонила, — быстро, не давая себя перебить, заговорил Мелентьев. — Но то, что Паненка перед тобой открылась, — факт, безусловно, отрадный. Значит, девчонка засбоила, извини за жаргон, сам не люблю. Можно предположить, что

Корней, обманув Дашу, сообщил ей об убийстве. Замарать ее решил и проверить заодно, взглянуть на реакцию. Как бы он звоночек ее не засек — хитер, подозрителен.

— Даша тоже не из простых, — несколько успокаиваясь, ответил Костя. — Откуда у нее воровская манера растягивать слова и этот “начальничек”, — он понял, что говорит абсолютную чушь, и замолчал. Не мог Костя Воронцов окончательно поверить, что его Даша — девчонка воровского мира.

— Решила она перед тобой открыться, так по телефону легче. Может, смерть, о которой ей Корней сообщил, потрясла: твое влияние сбрасывать со счетов не следует. Помолчи! — неожиданно грубо сказал Мелентьев, за годы совместной работы Костя впервые услышал от него безапелляционный тон. — Большевик, из рабочих, а переживания у тебя — как у гимназисточки, начитавшейся мадам Чарской. Ах, я гулял с девушкой под ручку! Ах, я влюбился! — патетически восклицал он и театрально заламывал руки. — Я, уважаемый товарищ Воронцов, декрета, запрещающего влюбляться, не читал.

— Она преступница-рецидивистка! — Костя ударил кулаком по столу.

— Вы на меня не кричите, — тихо сказал Мелентьев. — Вы, Константин Николаевич, за свое происхождение и преданность Советской власти начальником назначены. По своим деловым качествам, извините покорно, вы передо мной должны стоять.

Костя недоуменно разглядывал Мелентьева, будто увидел впервые.

— Интересно получается, — продолжал Мелентьев. — При самодержце Иван Мелентьев приличный оклад не мог иметь — родословной не вышел, о преданности своей не кричал, задов высокопоставленных не целовал. И теперь Иван Мелентьев не хорош. Почему? Опять же, родословная подвела, и на митингах не кричу. Костя, как ты думаешь, будет время, когда человека по его делам оценивать начнут?