— Именем короля, вы арестованы.

Филарет не удивился. Он ждал этого часа. Собрав кой-какие личные вещи, он прочитал свою молитву: «Господи! Не знаю, что просить мне у Тебя! Ты один ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Милосердный Господи, прими в руце Твои души наши и помяни нас, егда придеши во Царствие Твоём».

В сей же час королевские уланы принялись за обыск в избе, всё перекопали, перевернули, но, не найдя, что искали, увели пленников.

В польском лагере Филарета и Голицына замкнули в старом овине, и они просидели там больше месяца. Стражи охраняли их круглые сутки и менялись по часам. У россиян не было никакой связи с внешним миром. Но король Сигизмунд получал на них ложные доносы, и по одному из них будто бы Филарет и князь Голицын написали письмо воеводе Шеину в Смоленск и просили его так же твёрдо стоять против поляков, как стояли до сих пор. И ещё будто бы в том письме было обращение Филарета к колдуну Сильвестру: «Рази польских еретиков как можешь. Сему тебя не учить».

После этого навета король Сигизмунд велел привести к нему Филарета и Голицына и человек десять вельмож из посольского стана. Всех их долго держали на морозе и пронизывающем ветре. Послы пытались подойти к митрополиту и князю, но стражи их не подпускали. День уже клонился к вечеру когда пришёл гетман Рожинский и повёл россиян в дом к королю, вновь оставил ждать на ветру. Послы топтались, хлопали себя по спине, дабы согреться, и вспоминали о блинах. Была Вселенская родительская суббота, и до Седмицы, сырной масленицы, оставалось два дня. Наконец, гетман ввёл россиян в дом. К ним вышел король. Он был хмурый, смотрел зло.

— Я позвал вас для того, чтобы вы шли на вечерней заре к городским стенам и потребовали от воеводы Шена впустить моих послов на переговоры, — сказал Сигизмунд.

— Всё уже переговорено, зачем толочь воду в ступе, — заявил князь Юрий Черкасский. — Ты бы, ваше величество, отпустил митрополита и князя.

Король словно не слышал князя Черкасского, продолжал:

— Мои послы скажут смолянам, что отныне я их царь.

Филарет не сдержался, полез на рожон:

— Ты, государь польский, никогда не будешь царём над смолянами. Ежели ты пленил послов, какой милости ждать от тебя горожанам. Мы скажем им, чтобы они по-прежнему стояли крепко.

— Вольно же тебе расстаться с Россией, митрополит, — жёстко сказал Сигизмунд. — Источилось моё терпение. Нонче же отдам повеление угнать тебя в гиблые места.

— Ваше величество, не клади опалу на главу посольства, не попирай за правду — вступился за Филарета князь Василий Голицын.

Король ещё пуще вошёл в гнев:

— И тебя, князь, погонят в те же места! И все вы мои пленники, все заложники до той поры, пока не взойду на московский престол.

Поняв, что послы не выполнят его повеления, Сигизмунд приказал арестовать всех послов. Они были заперты в маленькой гнилой избушке и просидели в ней под стражей всю Масленицу, Великий пост и Светлое Христово Воскресение. Перед Пасхой их вовсе не кормили три дня. В эти дни королевские войска снова пошли на штурм Смоленска. И были взорваны пороховые мины. Да был ещё страшный взрыв. Поднялась в небо и рухнула привратная башня. Её взорвали сами смоляне, и под её руинами погибли не меньше сотни поляков, кои разрушали ворота. Смоляне и на этот раз отстояли город, но дорогой ценой.

Странно, но после неудачного штурма король Сигизмунд почему-то смягчился к пленным послам-россиянам. На Пасху он прислал им кусок говядины, четырёх гусей, семь кур, тетерева, старого барана и двух ягнят. Хотя послы и были голодны, но на еду не набросились, а поделили её на несколько дней. Среди польских вельмож нашлись добрые души и тайно прислали пленникам жбан вина. Вскоре же после Светлого Христова Воскресения Филарета, Голицына и десять вельмож из посольства посадили в крытые телеги и под большим конвоем погнали в Польшу. По разговору конвойных послы догадались, что их везут в Вильно. Но вскоре конвой разделился и одних повезли в сторону того древнего города, а митрополита Филарета и князя Голицына — в неизвестном направлении.

В ночь накануне Пасхи Катерина не смежила глаз. И всегда так бывало в прежние годы. Да в полночь ровно, как дню Христова Воскресения народиться, пришло к Катерине видение наяву. Она ещё служила у патриарха Гермогена домоправительницей, но ведала, что скоро этому служению придёт конец. Потому как поляки, вновь заполонившие Кремль, как было пять лет назад, искали повод, дабы расправиться с Гермогеном. А князь Михаил Салтыков и дьяк Федька Андронов давно уже притесняли святейшего. Он терял свою власть, потому как кремлёвский клир священнослужителей поляки разогнали, Патриарший приказ — тоже, в здании устроили казарму, и всему православию в Кремле близился конец.

И вот в полночь вошла Катерина в трапезную, дабы зажечь свечи перед киотом, и увидела, что из-за киота рука к ней протягивается с горящей свечой. Знакомая до боли левая рука Сильвестра без мизинца. И голос его возник: «Не пугайся, Катенька, это я, Сильвестр. Токмо ты прости, что не показываюсь. Ноне я ушёл от тебя».

— Господи, как же ты ушёл, Сильвеструшка, коль здрав, — воскликнула Катерина и за руку взяла его. Да с рукой-то из-за киота только два оранжевых крыла показались. Катерина так и обомлела, руку выпустила, а крылья взмахнули и полетели, унося руку. Ан вот уже и не рука это, а лик Сильвестра.

«Прощай, Катенька! Сказал Всевышний, что мне возноситься пора!» — донеслось до Катерины, и лик Сильвестра скрылся за стенами трапезной. И трепетно забилась душа Катерины, и сердце сжалось болезненно. Опустилась она на табурет и заголосила по-бабьи, и слёзы обильно текли, падали на свечу, которую она взяла у Сильвестра. Воск стекал ей на руку, обжигал, но она не чувствовала боли. Наконец, не помня как, она встала, поставила свечу в подсвечник, снова опустилась на табурет, прислонилась к стене, и в тот же миг сознание покинуло её, она опустилась во мрак. Но недолго пребывала в нём. Лишь только упала с табурета, как сознание вернулось к ней. Она поднялась на ноги, подошла к киоту, опустилась на колени и принялась молиться. А за молитвой увидела то, что хотела видеть.

Пред её ясновидящим взором открылся полуразрушенный город, дым пожарищ застилал его улицы, дома. Шло сражение. Враги лезли на стены, ломились в ворота, грохотали взрывы, разрушая крепостные стены. Близ ворот она увидела Сильвестра. Лицо и грудь его были в крови, в руках он держал факел. Вот он вбежал в привратную башню, и через мгновение в небо взметнулось пламя, сторожевая башня вздыбилась и рухнула на ворота, накрыв каменными глыбами врагов. Там же, под грудами камня, остался и её Сильвестр.

Сколько времени Катерина стояла на коленях перед киотом, неведомо. Она молилась, и плакала, и снова молилась. Но вот за её спиной послышались шаги, стук посоха об пол, и видение города исчезло.

В трапезную вошёл Гермоген, спросил Катерину: