– Фигня какая-то! – не глядя на меня, заявил Семушкин. – Это какая-то фигня!

Я снова промолчал. Мало ли что он имеет в виду под фигней! Может, у него сегодня не встал на жену, и что теперь, я должен расспрашивать его о таком прискорбном факте?

Юра – мужик хороший, но лучше особо не лезть к нему в душу. Впрочем, как и всегда, и ко всем в ментовке. Тут ведь как – ни с кем не дружи, ни с кем не откровенничай и помни – твой товарищ вполне спокойно может стучать на тебя «соседям». Гэбэшникам то бишь. А что – запросто! Прихватят мента гэбэшники, возьмут за задницу: «Или стучишь – или на нары!» И что он выберет? Вот я что бы выбрал? К примеру, у меня жена, дочка, хорошая работа и мне делают такое вот предложение. Что я выберу?

Нет, у меня никогда не было такого выбора, хотя я бы самому дьяволу начал стучать – лишь бы жена с дочкой были живы! Плевать мне на все и на всех! Ради них – что угодно! Душу бы продал, на муки бы пошел!

– Прикинь, Татаринов хотел уходить на пенсию, теперь не уходит. И как я понял – после разговора с тобой. Что ты ему такое сказал, что он передумал?

Я промолчал. Надо тебе – спроси у Татаринова. Какого хрена у меня спрашиваешь? Я что, тебе докладываться должен?

– Слушай, Андрюх, а почему ты никогда не берешь с собой пистолет?

Вот это вопрос так вопрос! Правда – почему? Что ему ответить? И то же самое – тебе-то какое дело?

– А почему я должен его брать?

– Ну… все берут, а ты – нет. Единоборствами опять же занимаешься… А где занимаешься, в каком зале? У кого?

– Юр, ты решил меня допросить? С какой целью спрашиваешь?

– А что, ты не можешь ответить?

– Да могу… почему нет? Меня учит знакомый. Я часто ночую у него дома, вот он и учит. А что такого-то?

– Да больно ловко ты тех хачиков уложил… умеешь ты убивать!

Куда он ведет разговор? И зачем? Чего ему надо?

– Ходят разговоры, что парковских убил некий Самурай. И что это – мент. И что Самурай этот самый владеет единоборствами так, что ему уложить человека – как высморкаться.

– И к чему ты ведешь? – голос у меня даже не дрогнул, только заледенел.

– К чему я веду? А ты как думаешь?

– Если тебе есть что предъявить – давай, Юр, предъявляй! А до тех пор не надо языком зря трепать, ладно? Считаешь, что я Самурай, и есть тому доказательства – предъявляй! Нет – так и не болтай!

– Повторяешься, Андрюх… – Семушкин так и смотрел в пространство, задумчиво, внимательно, будто разглядывая далекое далеко. – Понимаешь, какая штука… это же город. А город – то же самое, что большая деревня. Кажется, народу до хрена, никто ничего не видит, никто ничего не знает. Но выходишь на проспект – и на тебе! Три-четыре знакомых рожи увидишь, хотя и не хотел! В одном конце города кто-то пернул – в другом эхо, и все уже знают – Пупкин обосрался! А наша ментовка – вообще прозрачная ванна. И в ней плаваем мы – рыбы. Кто-то как пиранья, кто-то просто жрет и срет, а кто-то не поймешь – то ли хищник, то ли прилипала.

– Слушай, Юр, на кой хрен ты это все несешь? – внезапно я на самом деле рассердился. – Ты что, решил мне курс ихтиологии преподать?

– Нет. Я решил тебя предупредить.

– О чем же? Ты все аллегориями грузишь, а я человек простой, незамысловатый, как трехлинейка! Не понимаю намеков. Говори впрямую или вообще не говори. Так считаю.

– Как трехлинейка, говоришь? Такой же убойный? Слыхал, что трехлинейка типа рельс пробивает? Если бронебойной пулей? Так вот не верь – брехня это. Не пробивает. Я сам пробовал, лично. Но вмятину оставляет, точно. Сильная винтовка, пинается – только в путь! Синячина на плече потом – как лошадь копытом лягнула. Но не самая лучшая винтовка. Скорострельность слабая. Ей до той же «СВД» далеко.

– Так. Еще раз. Ты что-то хочешь мне сказать?

– Да я все вроде бы сказал. Тот, кто слышит, да поймет. И вот еще что – какие-то силы упорно тормозят расследование. Делают все, чтобы преступление не было раскрыто.

– Я, что ли?! Ты чего?!

– Ты? Может, и ты… Но как это делаешь, сказать не могу. Сверху пришло указание – быстренько закрыть это дело. Мол, охранники перестреляли своих, а потом убили друг друга.

– А как же у мукомольного? Этих – кто?

– Между собой передрались. Поубивали друг друга. Что смеешься? Смешно, да? А мне – нет. Во что превратилась эта контора?! Мы, сыщики, во что превратились? Во что страна превратилась? Тошно, ох, тошно!

Я промолчал. А что сказать? Что я вообще могу ему сказать? И вообще – разве Семушкин не прав?

– Андрюх, ты вообще – кто? Ты зачем здесь? Что, ваша контора не могла сделать это как-то по-другому? Тихо, без шума и пыли? Вот на кой черт мы теперь отдуваемся? А ты небось смотришь на нас и хихикаешь, да?

– Еще что мне припишешь? Юр, да ты спятил, ей-ей!

– Еще что припишу? Это ведь ты завалил тех четверых. Век свободы не видать – ты! То, что описала девка, – полная противоположность тебе. Азиат, твою мать-то! Маленького роста! Девка описала антитебя! Мне вначале это все как-то не бросилось в глаза, а потом как осенило – а вот же! Ты пришел к этой девке, а ее там грабят и насилуют! Ну ты их и завалил! А с ней договорился, чтобы молчала. Ты ведь ее знаешь. Я нашел продавщицу, которая тебя узнала. Ты парень видный, интересный, она тебя хорошо запомнила, тем более что ты ведь в форме был, а такие бабы любят мужиков в форме. Она и рассказала, что ты эту девку искал. Ну и нашел. Тихо-тихо! Не оскорбляй мой разум! Это ты, точно! Я двадцать лет в операх! Мне не надо рассказывать сказки! Я сам их тебе сколько хошь расскажу!

– Чушь. Все – чушь! Считаешь, что это я, – докажи!

– И не собираюсь. Во-первых, я бы этих тварей сам завалил, если б мог. Если бы смог и если бы решился. Таких мразей надо давить. Во-вторых, ты ведь все-таки опер, хотя и не очень опытный. Я наблюдал за тобой три месяца и знаю – ты парень умный, хитрый, круженный, как поросячий хвост! Но при этом по-своему порядочный, по-ментовски порядочный. Есть у тебя понятия о справедливости. Но речь не о справедливости. Речь о том, что ты замел следы так, как это сделал бы опер. То есть ни малейших следов. Почти. Только девка, которая может на тебя показать. Но она в тебя влюблена, ведь так же? Ее режь – только тогда, может быть, скажет. А так – нет. До тех пор, пока влюблена. А других свидетелей нет. Никого! Кстати, алиби на это время у тебя нет, ведь правда же? Нет алиби, уверен. Итак, что мы имеем? Массовые убийства, которые связаны с тобой. И, если ты еще что-то выкинешь, мы уже будем знать, с кого спросить.

– Мы? – неприятно удивился я. – Это кто мы-то?

– Татаринов, например. Игошин. Я. Достаточно?

Честно скажу – мне слишком достаточно. Три опытных, тертых опера считают меня убийцей-Самураем! И как дальше жить?