Отныне император, издающий эдикты и рескрипты, вполне естественно привлекал в свой Совет лучших юрисконсультов. Марк Аврелий завоевывал уважение у Сальвия Юлиана и учился вместе с его внучатым племянником Дидием Юлианом, который позднее стал одним из его главных военачальников. В Императорский совет при нем входили два ученика Сальвия: Волузий Мециан и Корвидий Сцевола. «Больше всего он любил советоваться с юрисконсультом Сцеволой», — передает Капитолин. Странно, что историк не упоминает имени, оставшегося в веках: Гая, автора «Институций», до сих пор хранящихся во всех университетских библиотеках. Гай для нас так и остается знаменитым незнакомцем. Вероятно, он не занимал государственных постов, но был весьма уважаем: его «Руководство права» переписывали все студенты-юристы. Уже в последние годы Империи «Руководство» было потеряно и в XIX веке обнаружено на обороте рукописи святого Иеронима. Эта находка, начиная со знаменитой формулы «Руководства» «Всякое право относится к лицам, действиям или вещам», перевернула все современное учение о праве. Возможно, никому не известный Гай входил в число «мудрецов» (prudentes), частные мнения которых, если они совпадали между собой, приобретали силу закона. Таким образом, правотворчество и юриспруденция все отчетливей становились прерогативой весьма обособленной корпорации, которая обладала доверием и служила совестью самого высокопоставленного из своих членов — самого императора.

Охватить одним взглядом и оценить законодательное и регламентаторское творчество Марка Аврелия трудно. Традиция, что естественно, особенное значение придает его деятельности, касавшейся состояний частных лиц. Действительно ясно, что пора было навести порядок в семейных делах, издавна оставленных произвольным решениям: «Он первый создал должность претора по опеке, надзиравшего за опекунами, прежде дававшими отчет лишь консулам. Он издал новые законы о наследстве, об опеке отпущенников, о материнском имуществе, о доле сыновей в наследстве матери». Сохранились тексты относительно положения сирот, отпуска рабов на волю, приданого: они свидетельствуют об элементарном стремлении защитить слабого, но еще больше — о простой необходимости равновесия и единообразия. Напрасно было бы искать в этих текстах дух высокого гуманизма, носителем которого был философ Марк Аврелий. Неужели он, как думают многие, был так далек от жизни, так нерешителен, а то и лицемерен, что величие его души привело лишь к отдельным незначительным реформам?

Дать только один ответ на этот вопрос значило бы разом найти ключ ко всему античному миру. Подобные ключи пытались подобрать Монтескье, Гиббон, Ренан. Но к секретному замку не подошел ни один. Прежде всего отрывочность сохранившихся текстов и, что еще хуже, обычно посвящавшихся им исследований делает любые обобщения рискованными. Но может быть и наоборот: обрывки актов о правах лиц низшего или униженного состояния, может быть, вполне представительны для положения дел своего времени. Это подтверждает другой пример: «Он принимал все возможные меры, чтобы положение граждан было обеспечено, и первый повелел в течение тридцати дней записывать у префекта Сатурновой казны имена всех свободнорожденных младенцев. В провинциях Империи он учредил должности секретарей, также с обязанностью записывать всех новорожденных, чтобы каждый, рожденный в провинции, если ему случится подтверждать свои права свободнорожденного, мог доказать их». Историки видят в этом постановлении зародыш современной регистрации актов гражданского состояния, то есть не просто периодический фискальный ценз, а постоянную гарантию личного статуса каждого. Это, несомненно, была социальная мера огромной важности, но критически мыслящие умы тотчас усматривают здесь нечто противоестественное.

Дело в том, что для некоторых «прогрессивных» историков очень соблазнительно отвести Марку Аврелию почетное место в галерее консервативных политиков. Оправданием им служит неловкая похвала Капитолина: «Он не столько издавал новые законы, сколько вновь ввел в действие старые», — да и сам он хвалил Антонина за то, что тот не желал «никаких новшеств». И разве формальная регистрация состояния граждан не может быть средством зафиксировать его, заблокировать общество? Рассказав о том, что обеспечивало постоянные переходы из одного высшего сословия в другое, мы обязаны ради правды упомянуть и о том, что именно в правление нашего философа официально установилось неравенство перед законом людей «почтенных» (honestiores) и «подлых» (humiliores) с его ужасными следствиями для уголовных дел. Как записано в юридических текстах, начиная со времен Марка Аврелия, граждане несли различные наказания за одинаковые преступления в зависимости от социального положения. Если бы он мог осознать свою несправедливость, то в свою защиту сказал бы, что величайшая несправедливость — это произвол. Граждане, внесенные в правильно составленные списки, застрахованы хотя бы от того, что их лишат прав по ошибке. И действительно, многие тексты гарантируют отпущенникам, освобожденным заключенным и жертвам пиратов полную неоспоримость их статуса свободных людей.

В общем, каждая государственная мера внутри себя двойственна, поэтому из текстов, вырванных из плохо известного нам контекста, трудно вывести заключения, сведенные воедино задним числом. Понять, чего хотел Марк Аврелий, трудно; оценить, что он мог, рискованно; мера того, чего он достиг, конечно, невелика, но не надо забывать его собственной записи: «Довольствуйся, если самую малость продвинется». Может быть, стремление довольствоваться малым, в котором он признался к концу царствования, пришло ближе к старости, но больше всего старит опыт. Марк Аврелий не был прогрессистом — а кто до него был? Говорят, Цезарь, но его дерзость была настолько самоубийственной, что Брут, без сомнения, спас его от катастрофы. Август — конечно, но своим преемникам он закрыл дальнейший путь. Новшества Траяна и Адриана были блестящими, но каждым из них двигал собственный эгоизм, и они не смотрели в будущее. Марк Аврелий, бесспорно, был самым великодушным, самым восприимчивым к духу правосудности, но он не был готов или не имел времени разрушить старый неудовлетворительный баланс и на его месте установить новый, лучший. Может быть, он бы и пошел на риск во внутренней политике, если бы ему почти сразу не пришлось заниматься прежде всего внешними проблемами. Если так, вот наш ключ к его деятельности; она представляется нам изнурительным поиском компенсации; чем неопределеннее становились политические перспективы, тем крепче был философский пессимизм, не дававший развернуться его воображению. Если так, то предположение, что от ложного смирения в его душе открылась настоящая язва, очень соблазнительно, но, как мы увидим, психопатологи на этот счет не единодушны.

Марк уже двадцать лет как женат на Фаустине, а мы про нее еще ничего не знаем. Так она и останется загадочной, но ее образ в истории — правдивый или легендарный — остался отрицательным. Образ этот сложился в последние годы ее жизни, в связи с совершенно непредвиденными событиями, в которых императрице приписывают не самую лучшую роль. Падает тень и на всю ее супружескую жизнь, хотя у нас нет точных данных. Скажем прямо: Фаустина приобрела репутацию Мессалины — а ведь супруг ее говорил: «Жена моя — сама податливость, и сколько тепла, неприхотливости» (I, 17). Впрочем, если верить древним авторам (которым обычно верят), Марк Аврелий прекрасно знал о ее беспутстве и даже жаловался друзьям. Поэтому ему придумали роль терпеливого мужа — одни считали это героизмом, другие слабостью. В момент окончания парфянской войны Фаустине было тридцать пять лет. Нам известно, что она уже родила одиннадцать детей, в том числе по крайней мере дважды близнецов. О некоторых из них так и не осталось более подробных сведений, чем медали и надгробные надписи. В живых оставалось семеро: Луцилла — жена Луция Вера; Галерия Фаустина, родившаяся в 151 году, вышедшая замуж за Клавдия Севера — друга детства Марка, в то время командовавшего XXX Ульпиевым легионом, воевавшим в Месопотамии; их младшие сестры Фадилла и Корнифиция. В 161 году родились первые два мальчика: Аврелий Антонин и, несколько минут спустя, Аврелий Коммод. Год спустя непрерывность престолонаследия была подкреплена рождением Анния Вера.