— Я сожалею о том, что так сказала.

— А мне наплевать, сожалеете вы или нет, потому что это правда. Случившееся настолько ужасно, что вы уговаривали Уилла вмешаться и не допустить, чтобы ваша чистая, невинная дочь узнала об этой истории.

— А вот теперь, Джесси, я вынуждена настаивать, чтобы вы оставили мой дом. Вы не имеете права говорить так о Грейс.

— Еще как имею. Все, что угодно, могу о ней говорить. Потому что знаю, что она собой представляет.

— Уходите. Вы видите Грейс раз в год.

— Даже реже. У нее хватает ума приходить к нам в дом, когда меня нет. Потому мы и не встречаемся. Да и не интересую я ее. Иное дело — мой сын. Когда последний раз вы приглашали меня к себе, а, Эмили? Давно. А вот мой сын поимел вашу дочь здесь, в этом доме, в ее собственной комнате. И ей это настолько понравилось, что она зачастила к нам, а сын развлекался с ней.

— Вы сумасшедшая. Убирайтесь отсюда.

— Я выгнала желтолицую девчонку за то же самое, чем занималась в моем доме ваша высокородная принцесса. Мне пришлось отослать моего мальчика подальше, за границы штата, пока она его окончательно не развратила.

— Нет, вы просто буйнопомешанная. Маньячка.

— В таком случае поместите меня в сумасшедший дом. Но перед этим — нет, не спрашивайте свою невинную дочурку, говорит ли буйнопомешанная правду. Спросите лучше своего сына. Спросите Брока Колдуэлла, стоял ли он на страже в коридоре, пока мой сын развлекался с маленькой принцессой.

Эмили бросила на Джесси быстрый взгляд, страдающий взгляд боксера, который только что отправился в нокдаун, но намерен подняться и победить, не зная пощады и жалости.

— Даже вы не могли бы придумать такую историю, так что, наверное, все это правда. Но неужели вы думаете, что можете шантажировать меня ею? Неужели вы думаете, что способны хоть как-то воспользоваться этой историей?

— Да, — проговорила Джесси почти шепотом. — Я уже воспользовалась ею, Эмили. Верно, шантажировать я вас не могу. Но я сделала вам больно. По-настоящему больно, признайтесь. А больше мне ничего и не надо. Я не собиралась никому ничего рассказывать, но про себя твердо решила, что, если вы откажетесь помочь Луи, я сделаю вам больно, так больно, что вам никогда об этом не забыть. И вы не забудете, Эмили, разве нет?

— Да, Джесси, да. И все-таки я это по-прежнему я, а вы — это по-прежнему вы. И мне почему-то кажется, что вам почти так же больно, как и мне.

Джесси Джей удалилась, а Эмили осталась наедине со своим несчастьем, со своими слезами. Некоторое время спустя она перебралась на кровать и велела экономке говорить всем, что не желает видеть никого, кроме мистера Уилла Колдуэлла. Обычно за глаза она называла мужа и сына соответственно «мистер Колдуэлл» и «мистер Брок», но на сей раз ей особенно хотелось быть понятой правильно.

Снизу доносились шаги — домочадцы садились за стол, вставали из-за него, вернулась из школы Грейс. Днем Эмили немного поспала, так что к возвращению Уилла была готова к разговору с ним, знала, как его построить.

Он поцеловал жену, спросил, как самочувствие, и присел на край кровати.

— Ну как, выживешь?

— Я буду жить вечно, — ответила Эмили. — Если уж пережила сегодняшний день…

— А что, плохо было?

— Да не в болезни дело. У меня была посетительница, — пояснила Эмили. — Посмотри, пожалуйста, дверь хорошо закрыта?

Уилл подергал за ручку — все в порядке.

— Ну и что же это за посетительница такая, что требуются меры предосторожности — дверь, пониженный голос?

— Джесси Джей. Она пришла поделиться кое-чем, чего не знали ни я, ни, уверена, ты. Этот тип, Баум, ну, тот, что убил свою жену и врача…

— Ну?

— Оказывается, это двоюродный брат Джесси. Помнишь, ее отец сменил имя с Баума на Три?

— Сейчас вспомнил, но раньше как-то в голову не приходило. Дальше.

— Она хочет, чтобы мы убедили Десмонда О’Коннола стать адвокатом этого человека. Кто-то якобы сказал, что только такой юрист, как Десмонд, способен спасти Баума от виселицы.

— Очень может быть. А может, и у Десмонда ничего не получится. Но мы-то какое ко всему этому имеем отношение?

— Она говорит, ей Десмонд откажет, а нам нет.

— Да, но почему мы должны просить его? Мы не знаем никакого Баума, и к тому же Десмонд практически не занимается уголовными делами.

— Боюсь, придется попросить, Уилл.

— Почему?

— Мне кажется, это надо сделать ради самих себя. Джесси — давняя знакомая, пусть не близкая, но она принадлежит к нашему кругу друзей, а ее сын Чарли — друг Брока, и это кое-что да значит.

— Иными словами, они с сыном — члены нашего клана.

— Вот именно.

— Знаешь, если мы возьмем на себя заботу о незнакомых кузенах членов нашего клана, то Шофшталям, думаю, не о чем беспокоиться. Правда, тогда нам понадобится тысяча Десмондов О’Коннолов. Тем не менее ты, пожалуй, права. Если мы принадлежим одному клану, или классу, чего он стоит, коли не приходим на выручку, когда один из наших попадет в беду?

— Спасибо, Уилл.

— Только, мне кажется, — он почесал бровь, — люди удивятся, отчего это Десмонд ни с того ни с сего взялся за защиту человека, о существовании которого наверняка даже не слышал. Начнутся вопросы.

— Ну, Десмонд сам придумает, как объясниться, но на всякий случай и я могу подсобить. Он может сказать, что дом Баума осквернили и он решил сам выступить от имени закона.

— Скорее всего так Десмонд и скажет, — согласился Уилл. — А что, если заинтересуются, кто ему платит — а, кстати, кто платит Десмонду?

— Никто. Если возникнет нужда, мы и заплатим, или заплачу я, но ты должен убедить его, что это дело чести клана, или класса. И если Десмонд хочет входить в клан, пусть вносит свою долю.

Наутро Эмили набросала несколько строк и отослала с горничной: «Уилл сегодня встречается с Десмондом. Если не будут спрашивать, вам не следует обнаруживать своих родственных связей с Л.Ф.Б., а также предпринимать попытки увидеться с Десмондом». Подписи не было. Несколько часов спустя Эмили прислали дюжину оранжерейных роз в сопровождении записки: «Не могу простить себя. Надеюсь, когда-нибудь Вы меня простите. Джесси».

Мэй, горничная, переминалась с ноги на ногу в ожидании распоряжений насчет цветов.

— Возьми это и сожги в камине, — бросила Эмили.

— Слушаю, мэм.

После разоблачений Джесси Джей Эмили всячески избегала выдавать свои чувства детям. На протяжении всей последующей недели ей удавалось не оставаться с ними наедине (что касается Брока, то это было нетрудно). В себе-то она была уверена, уверена, как никто, но на всякий случай хотела избежать соблазна, искушения задавать вопросы Грейс и Броку. Последний, если поймет по вопросу, насколько мать в курсе дела, взорвется либо просто уйдет из дома, а ни того ни другого Эмили не хотела; Грейс же солжет и вообще может стать заправской лгуньей, каковой вроде никогда не была, если не считать эпизода (как Эмили предпочитала именовать это) с Чарли Джеем. Строго говоря, она и в этом случае не солгала; или, точнее говоря, солгала лишь формально. Сказать, что она провела время с Конни Шофшталь, формально было бы ложью, поскольку правда, полная правда, заключалась в том, что это времяпрепровождение включало визит к Чарли Джею. Хранить тайну, если никто не задает тебе вопросов, с нею связанных, формально не является ложью. Но, оставляя формальности в стороне, Эмили пришла к выводу, что не считает, будто Грейс лгала ей. И, поразмыслив над этим как следует, она по-новому зауважала Грейс за то, как она справилась со всей этой историей. Для женщины, практически не знакомой с жизнью избранного общества Филадельфии и Нью-Йорка, Эмили Колдуэлл была наделена исключительным даром именно великосветского взгляда на мир. Ее речь изобиловала выражениями типа «девушки никогда не позволят себе того и того», но на самом-то деле знала, что вполне могут позволить. Она могла сказать: «Никакая девушка не позволит себе пойти на каток с молодым человеком до объявления о помолвке», но про себя знала о подделанных датах в свидетельствах о рождении и продолжительных, весьма продолжительных, отлучках из родного дома, которые трудно квалифицировать как примерное поведение. Ей был известен по меньшей мере один семи- или восьмимесячный младенец в Форт-Пенне, при том что роды преждевременными не были. Знала она и другой случай, когда молодой человек и его жена усыновили четырехлетнего ребенка с материнским носом и рыжими волосами отца. Эмили была готова признать, что в какой-то момент упустила контроль за дочерью, и в частности не растолковала ей — не нарушая традиции не говорить ничего, — что пенис (как именовала этот орган Эмили, и Уилл тоже) обладает способностью сделать девушке ребенка, а ребенка до замужества иметь нельзя. Пожалуй, Эмили была даже признательна Грейс, что та сумела сохранить тайну, в чем бы она ни заключалась. Если девушка — уже не девушка, она хотя бы не превратилась в меланхоличку или, напротив, истеричку — не девственницу. Если посмотреть со стороны, то с Грейс не произошло никаких перемен, и потому никто в мире, кроме этого простофили Брока да Джесси Джей, которая сейчас настолько запугана, что ей не до того, не скажет о Грейс ничего дурного. Есть еще, правда, Чарли Джей, но этот-то скорее всего запуган больше всех. К тому же, успокаивала себя Эмили, совершенно не исключено, что Чарли и Грейс просто зашли немного дальше положенного: прикосновения, ласки, поцелуи. Что бы там ни твердила Джесси Джей, Эмили помнила, как Уилл в самом начале спрашивал ее, а были ли они уже вместе, по-настоящему вместе, хотя в самом начале спрашивать об этом не было времени. Тайно, в глубине души, на самом ее донышке, Эмили была довольна, что Грейс сумела использовать мужчину, когда он ей понадобился.