Генерал бросил окурок, полез за пазуху и извлек пузырек сжелтыми таблетками.

– Внимание, – сказал он. – По решению штаба планоперации несколько меняется. Начало операции переносится на двадцать дваноль-ноль…

– Массаракш! – сказал Мемо. – Что еще за новости!

– Не перебивайте, – сказал Генерал. – Ровно в двадцатьдва ноль-ноль начинается вечерний сеанс. За несколько секунд до этого каждый изнас примет по две таких таблетки. Далее все по старому плану с однимисключением: Птица наступает как гранатометчик вместе со мной. Все мины будут уМака, башню подрывает он один.

– Это как же? – задумчиво сказал Лесник, разглядываясхему. – Это мне никак не понятно. Двадцать два часа – это же вечерний сеанс… Яже, извиняюсь, как лягу, так и не встану, пластом лежать буду… Меня, извиняюсь,колом не поднимешь…

– Одну минуту, – сказал Генерал. – Еще раз повторяю:без десяти секунд десять все примут этот болеутолитель. Понимаете, Лесник?Болеутолитель примете. Таким образом, к десяти часам…

– Я эти пилюли знаю, – сказал Лесник. – Две минутыоблегчения, а потом совсем в узел завяжешься… небо в овчинку… знаем, пробовали.

– Это новые пилюли, – терпеливо сказал Генерал. – Онидействуют до пяти минут. Добежать до капонира и бросить гранаты мы успеем, аостальное сделает Мак.

Наступило молчание. Они думали. Туго соображающий Лесник соскрипом копался в волосах, отвесив нижнюю губу. Видно было, как идея медленнодоходит до него, он часто заморгал, оставил в покое шевелюру, оглядел всехпросветлевшим взглядом и, оживившись, хлопнул себя по коленям.

Чудесный дядька, добряк, с ног до головы исполосованныйжизнью и ничего о жизни так и не узнавший. Ничего ему не надо было, и ничего онне хотел, кроме как чтобы оставили его в покое, дали бы вернуться к семье исажать свеклу. Хорошие деньги до войны зарабатывал он на свекле, крепкий былхозяин, хоть и молодой, а войну провел в окопах и пуще атомных снарядов боялсясвоего капрала, такого же мужика, но хитрого и большого подлеца. Максима оночень полюбил, век благодарен был, что залечил ему Максим старый свищ наголени, и с тех пор уверовал, что пока Максим тут, ничего плохого с нимислучиться не может. Максим весь этот месяц ночевал у него в подвале, и каждыйраз, когда укладывались спать, Лесник рассказывал Максиму сказку, одну и ту же,но с разными концами: «А вот жила на болоте жаба, большая была дура, прямо даженикто не верил, и вот повадилась она, дура…» Никак не мог Максим вообразить егов кровавом деле, хотя говорили ему, что Лесник – боец умелый и беспощадный.

– Новый план дает следующие преимущества, – говорилГенерал. – Во-первых, нас в это время не ждут. Преимущество внезапности.Во-вторых, прежний план разработан уже давно, и достаточно велика опасность,что противнику он известен. Теперь мы его опережаем. Вероятность успехаувеличивается…

Зеленый все время одобрительно кивал. Хищное лицо егосветилось злорадным удовольствием, ловкие длинные пальцы сжимались иразжимались. Он любил неожиданности – очень рискованный был человек. Прошлоеего было темно. Он был вор и, кажется, убийца, порождение черного послевоенноговремени, сирота, шпана, ворами воспитанный, ворами вскормленный, ворамивыбитый, сидел в тюрьме, бежал – нагло, неожиданно, как делал все – попыталсявернуться к своему ворью, но времена переменились, дружки не потерпели выродка,хотели его выдать, но он отбился и снова бежал, скрывался по деревням, пока ненашел его покойный Гэл Кетшеф. Он был умница, фантазер, землю полагал плоской,небо твердым, и именно в силу своего невежества, взбадриваемого бурнойфантазией, был единственным человеком на обитаемом острове, который, кажется,подозревал в Максиме не горца какого-то («Видал я этих горцев, во всех видахвидал»), не странную игру природы («Мы от природы все везде одинаковые, что втюрьме, что на воле»), а прямо-таки пришельца из невозможных мест, скажем,из-за небесной тверди. Открыто об этом он Максиму никогда не говорил, но намекиделал и относился к нему с почтением, переходящим в подхалимаж. «Ты у нас Батейстанешь, – говорил он. – Вот тогда я под тобой развернусь…» Как и куда онсобирался разворачиваться, было совершенно непонятно, но одно было ясно: оченьлюбил Зеленый рисковые дела и терпеть не мог никакой работы. И еще не нравилосьв нем Максиму дикая его и первобытная жестокость. Это была та же пятнистаяобезьяна, только прирученная, натасканная на панцирных волков.

– Мне это не нравится, – сказал Мемо угрюмо. – Этоавантюра. Без подготовки, без проверки… Нет, мне это не нравится.

Ему никогда ничего не нравилось, этому Мемо Грамену попрозвищу Копыто Смерти. Его никогда ничто не удовлетворяло, и он всегда чего-тобоялся. Прошлое его скрывалось, потому что в подполье он сначала занимал весьмавысокий пост. Потом он однажды попался в лапы контрразведки и выжил толькочудом – изуродованный пытками был вытащен соседями по камере, устроившимипобег. После этого, по законам подполья, его вывели из штаба, хотя он и невнушал никаких подозрений. Он был назначен помощником к Гэлу Кетшефу, дваждыучаствовал в нападениях на башни, лично уничтожил несколько патрульных машин,выследил и собственноручно застрелил командира одной из гвардейских бригад, былизвестен как человек фанатической смелости и отличный пулеметчик. Его ужесобирались сделать руководителем группы в каком-то городке на юго-западе, нотут группа Гэла попалась. Подозрений Копыто по-прежнему не вызывал, его даженазначили руководителем новой группы, но он, видимо, все время чувствовал насебе косые взгляды, которых не было, но которые вполне могли бы быть: вподполье не жаловали людей, которым слишком везет. Он был молчалив, придирчив,хорошо знал науку конспирации и требовал безусловного выполнения всех ееправил, даже самых незначительных. На общие темы никогда ни с кем не говорил,занимался только делами группы и добился того, что у группы было все – иоружие, и продукты, и деньги, и хорошая сеть явок, и даже мотоцикл. Максима оннедолюбливал. Это чувствовалось, и Максим не знал – почему, а спрашивать ему нехотелось: Мемо был не из тех людей, с кем приятно откровенничать. Может быть,все дело было в том, что Максим единственный чувствовал его вечный страх –остальным и в голову не могло прийти, что угрюмый Копыто Смерти, запросторазговаривающий с любыми представителями штаба, один из зачинателей подполья,террорист до мозга костей, может чего-либо бояться.

– Мне непонятны резоны штаба, – продолжал Мемо, сотвращением размазывая по шее новую порцию репеллента. – Я знаю этот план столет. Сто раз его хотели испытать и сто раз отказывались, потому что это почтиверная гибель. Пока нет излучения, мы еще имеем шанс в случае неудачи хотя быулизнуть и попробовать ударить снова в другом месте. Здесь – первая же неудача,и все мы погибли.

– Ты не совсем прав, Копыто, – возразила Орди. – Теперьу нас есть Мак. Если что-нибудь и не получится, он сумеет нас вытащить и можетбыть даже сумеет взорвать башню.

Она лениво курила, глядя вдаль, на болото, сухая, спокойная,ничему не удивляющаяся и ко всему готовая. Она вызывала у людей робость, потомучто видела в них только более или менее подходящие механизмы истребления. Онався была как на ладони – ни в прошлом ее, ни в настоящем, ни в будущем не былотемных и туманных пятен. Происходила она из интеллигентной семьи, отец погиб навойне, мать и сейчас работала учительницей в поселке Утки, и сама Орди работалаучительницей до тех пор, пока ее не выгнали из школы, как выродка. Онаскрывалась, пыталась бежать в Хонти, встретила на границе Гэла, переправлявшегооружие, и он сделал ее террористкой. Сначала она работала из чисто идейныхсоображений – боролось за справедливое общество, где каждый волен думать иделать, что хочет и может, но семь лет назад контрразведка напала на ее след изабрала ее ребенка заложником, чтобы заставить ее выдать себя и мужа. Штаб неразрешил ей явиться, она слишком много знала, о ребенке она больше ничего неслышала, считала его мертвым, хотя втайне не верила этому, и вот уже семь летею двигала прежде всего ненависть. Сначала ненависть, а потом уже изряднопотускневшая мечта о справедливом обществе. Потерю мужа она пережилаудивительно спокойно, хотя очень любила его. Вероятно она просто задолго доареста свыклась с мыслью, что ни за что в мире не следует держаться слишкомкрепко. Теперь она была как Гэл на суде – живым мертвецом, только очень опасныммертвецом.