скудному моему разумению не должно нам отрываться от братьев наших по вере, что не покинут нас агарянам на погибель в час испытаний. Истинно сказано: свет с востока грядет. Полагалось бы, чтоб все, кто одной веры, так объединены были бы, — вздохнул Варлаам. — Послание прислал мне митрополит валашский Штефан. Исполнено то послание печали великой. Приемный сын воеводы Матея скончался. Горе великое и у господаря и у господарыни Елены. Они его с пеленок вырастили и очень к нему сердцем прикипели!

— Может, смерть юноши божье наказание? — с каким-то злорадным облегчением молвил Лупу.

— Дни человека не сочтены. Нежданно-негаданно они прерываются. Никого не минет чаша сия, — сказал митрополит, напоминая тем самым, что и у воеводы имеется сын, над которым распростер свои черные крылья ангел смерти. Варлааму уже известно стало от митрополита Паисия, что воды Брусы не только не излечили княжича Иона, но и лишили его последних сил.

Еще не забылись слова Варлаама, как воевода получил письмо от Скоккарди.

«Уже на рассвете этого дня, — писал он, — я уразумел, что страдания нашего любимого синьора кончаются. Я сделал все, что в силах моих было, дабы продлить жизнь его, но напрасно. Часам к одиннадцати, без страданий, в полном покое ваш сын Джованни, отошел в мир иной. Нахожусь теперь в ожидании ваших приказаний, поелику не знаем, как нам поступить: хоронить синьора здесь или привезти его на родину. В ожидании ответа нанял людей, искусных в деле бальзамирования. Ваш покорный слуга

Скоккарди»

Логофет Тодорашку следил за выражением лица воеводы и видел, как оно меняется, как душевная боль искажает его черты.

— Ожидающие при моем дворе иноземцы пускай удалятся. Поднять на башнях черные флаги и во всех церквах города и по всей стране, чтоб били в колокола и оповещали всех о смерти сына нашего, воеводы Иона. Всюду служить заупокойные службы и панихиды и бедных наделять милостынью! Теперь оставьте меня одного.

Логофет вышел на цыпочках и осторожно прикрыл за собой дверь, с этого мгновения разделявшую два мира: мир безмолвия, в котором остался воевода Лупу, и мир суеты, охватившей весь город.

Госпожа Тудоска сидела за ткацким станком. Прошло всего два дня, как она поднялась с постели. Услышав скорбный звон колоколов, разнесшийся вдруг по всему городу, она сперва вздрогнула и замерла. Потом вскочила и, ломая руки, истошно закричала:

— Скончался сынок мой! Умер мой Ионикэ!

Лицо ее стало мертвенно бледным, и она без памяти рухнула на руки боярынь. Ее отнесли в спальню и уложили в постель. У изголовья, дрожа от страха за мать, осталась княжна Пэуна. Новый придворный врач жупын Коен далТудоске выпить отвара сонной травы и наказал всем не тревожить ее.

— Когда ее милость проснется, позовете меня.

— Позову! — кивнула головой княжна.

— Всю ночь кто-то должен быть подле нее.

— Я буду, жупын доктор, — ответила девушка.

— А тебе, княжна, не будет одной трудно?

— Она моя матушка, — сквозь слезы проговорила княжна Пэуна.

Один из стоявших на страже часовых просунул в дверь голову и шепнул:

— Просит тебя, княжна, спафарий Костаке.

Лицо Пэуны залилось краской. Неслышными шагами вышла она из комнаты. Костаке подошел к ней.

— Княжна! — сказал он взволнованно.

— Прости меня, сейчас мне недосуг с тобой разговаривать. Тяжкое испытание свалилось на матушку нашу. Смерть братца совсем доконала ее...

— Чем могу помочь тебе, Пэуна? — нежно глядя на нее, спросил Констанди Асени.

— Да ничем. Ночь посижу у ее постели...

— А я буду стоять под окном. — Он взял ее белые руки в свои ладони. Но княжна мягким движением высвободилась и вернулась в спальню, где сильно пахло валерианой. Сердце ее бешено колотилось.

На рассвете, когда слуги заменили огарки в серебряных подсвечниках новыми свечами, пришел господарь.

— Батюшка, твоя милость! — приникла к его груди княжна. — Какое горе постигло нас!

— Иди, дитя мое, отдохни, — прошептал воевода. — Придут монахини и посидят подле нее. Как она?

— Спит... Сквозь сон стонет.

— Хорошо, что спит, — вздохнул воевода. Ему и самому хотелось бы уснуть и забыть про все горести. Но сон бежал от него. Вернувшись в свои покои, он нашел там митрополита.

— Да укрепит господь дух твой в эту годину! — сказал Варлаам, творя крестное знамение.

Воевода прошел в престольный зал и сел там в кресло.

— Тяжелое испытание выпало мне, твое преосвященство. Думал, посылаю сынка за здоровьем, а послал на погибель.

— Через крушения укрепляется и возвышается душа человека и, теряя, обретает... — молвил Варлаам.

— Умом все понимаю, однако, на душе не становится легче.

— Преходяще все земное. Время быстротечно и нас торопит. Все сойдем в могилу. Законы жизни и смерти непреложны. И сколько бы мы ни копили, сколько бы ни собирали, все на земле останется и в прах превратится. Все позабыто будет. И только добрые и высокие деяния наши превозмогут пустоту забвения. Они для вечного поминовения останутся.

Митрополит глянул господарю в лицо:

— Посему истинно говорю: сей добро, твоя милость, и соберешь урожай бессмертия имени твоего!..

— Истомился я...

— Восстань, твоя милость, из бездны отчаяния и обрати взор свой на дела земные! Намедни эту чашу горечи испил и воевода Матей. Смерть отняла у вас сынов. Одним клинком поразила ваши сердца за то, что понапрасну кровь людскую проливали и столько лет во вражде пребывали. Смиритесь! Какой хозяин покойно спит в доме своем, будучи в ссоре с соседями? Прислушайся к словам моим хоть сейчас, потому что и ты, твоя милость, ведаешь, в каком плачевном состоянии находится народ и вся страна наша. Во мраке прозябают люди и в тисках бедности бьются. Не стану обременять тебя многословием. Рассуди и реши, как сам сочтешь нужным. Да сохрани тебя Бог!

Митрополит удалился, оставив после себя легкий запах ладана. Воевода ходил без цели из угла в угол и вдруг застыл перед зеркалом. На него глядело отечное лицо, угрюмое, с испещренным морщинами лбом и горькими складками у рта. Лупу коснулся пальцами бледного лица, словно желая удостовериться,