на берег, удачно избегнув столкновений с яростно шипящими на подъеме автобусами, краем глаза успев даже заметить сверху, с моста, колдовскую необычность пейзажа – кипящий под солнцем незнакомый мне город, населенный множеством движущихся людей, – заметить и подивиться, несмотря на невероятную усталость.

Смутно помню въезд в самый Алексин, его крутые, мощенные светлым булыжником улицы, по которым почти и не пришлось ехать – только идти, волоча за собой машину. Я был уже на пределе. Наконец страждущим глазам моим явилась цистерна с квасом, и в пустой, сжавшийся желудок мой влилось две кружки кисло-сладкой, прохладной, божественно вкусной жидкости, в которой хоть несколько калорий, но все же есть.

И вот – даже не верится! – гостиница, и, как ни странно, место в ней для меня – пусть не на втором добропорядочном этаже и даже не на первом, а лишь на самом нижнем, в подвале. Койка и возможность поставить велосипед.

Вот оно, чувство приюта, вожделенного отдыха, немудреное счастье путника, добравшегося наконец до желанной стоянки! Давно я не был так счастлив при виде обыкновенной сырой подвальной комнаты и койки.

Как хороший, осмотрительный всадник, я сначала пристраивал своего «коня» – полноватая благодушная хозяйка гостиницы разрешила поставить его в комнате, рядом с кроватью, – и теперь уже не торопясь развязывал свой багаж, чтобы достать необходимые вещи. После солнца я едва мог рассмотреть эту низкую прохладную, сыроватую комнату, в которой стояло по крайней мере с десяток кроватей, – вынырнул наверх налегке, с ощущением бодрости и свободы, несмотря на усталость, пошатываясь, направился в столовую, которая, как сказали, находилась неподалеку.

Она и правда была совсем близко и еще не успела закрыться, я вошел в нее. А когда вышел, то уже совсем едва двигался – к усталости прибавилась еще и сытость, накрывшая и обволокшая меня, словно ватное одеяло.

Не помню, когда еще в жизни я так уставал.

Я шел обратно чуть не по стенке, как пьяный, думая о том, чтобы не упасть, предметы покачивались вокруг, теряя свою земную устойчивость, дома, казалось, плыли, как корабли, и в опасной близости от меня, явно превысив скорость, сновали подводные лодки – люди.

Кое-как добрался до гостиницы, стремясь к своей койке в глубоком трюме, где предстояло провести ночь.

Из маленького уютного дворика, наполовину залитого еще самыми последними рыжими лучами солнца, где на лавочках и просто на стульях, вынесенных из дома, расположилась чуть ли не половина обитателей гостиницы – полные нарядные женщины, явно отдыхающие, их лениво и осторожно улыбающиеся мужья, дети, – все или почти все были заняты важным дачным делом: приводили в порядок свои дневные трофеи, грибы, – из этой мирной и милой обители я по темной и узкой лестнице спустился в подвал: сначала пришлось миновать небольшую, совсем не освещенную каменную коробку – подобие прихожей, – где слышался шум канализационной воды, пахло погребом, а неровный плиточный пол был скользким от сырости, затем распахнуть одну за другой две двери и в жидких сереньких сумерках разглядеть довольно просторную, низкую комнату, уставленную кроватями в два ряда. Машинально я пересчитал кровати. Их было 13. Угасающий дневной свет сочился из нескольких полуподвальных окон, расположенных одно за другим слева от входа. На одной из кроватей кто-то спал, высунув из-под простыней бурые заскорузлые ступни, на другой сидел одетый тщедушный мужичок и молча внимательно смотрел на меня.

Я поздоровался, бросил быстрый взгляд на велосипед – рюкзак был по-прежнему крепко увязан, – разложил во всю ширину одеяло и – можно было наконец облегченно вздохнуть – прилег. По направлению моего взгляда светилось маленькое арестантское окно, и в его тусклом свете на железной койке сидел сгорбленный хилый мужичок, упершись руками в одеяло, чтобы не упасть, сдержанно кашлял и время от времени быстро посматривал в мою сторону.

– Курить есть, сынок? – спросил он наконец.

– Нет, не курю. С удовольствием бы.

– А машина ваша?

– Да, велосипед мой.

– Издалёка?

– Из Москвы.

– Ну?

Мужичок вдруг надолго и мучительно закашлялся, схватившись одной рукой за грудь и мотая головой, словно пытаясь таким образом отогнать кашель.

– Отдыхать приехали? – спросил он, наконец утихомирив свою разбушевавшуюся грудную клетку.

– Нет, путешествую. В Одессу еду.

– Далеко… А я вот к сыну. В третьем отряде он. Завтра родительский день. Написал: «Приезжай, папа, обязательно».

– Пионерский лагерь?

– Нет, спецшкола. Вот, гостинцев везу. Кормят, говорит, хорошо но все ж таки… Нет, вообще-то ничего у них здесь, место хорошее. И – строгость, дисциплина. Хорошо. Уж второй год пошел нынче.

– За что?

– Подрались да украли чего-то… Да нет, он-то не виноват, он по глупости. Я ему говорю: Санька, ты смотри, с кем ходишь, не будь дураком. Он как тот раз пришел – я сразу его спрашиваю: ну, ты чего натворил? Он и рассказал. Ребята, говорит, папа, грабили, а я на шухере стоял. Они, значит, все убежали, а мой-то дурак остался. Его и поймали. А на другой день милиционер приходит. Как за соучастие и взяли. Эх, дураки, дураки, а все водка виновата. С чего начинается-то? Я ему сколько раз говорил: гуляй-то гуляй, но только не вздумай водку пить. А в тот раз пришел, а от него за версту тянет – хоть закусывай!

Мужичок хрипло засмеялся.

Вот тебе и на. Ничего себе, первая встреча. А я-то уехал как раз от этого – повесть о несовершеннолетних преступниках в городе сочинял. Настигло меня, значит, здесь, в Алексине.

А мужичок тем временем продолжал. Он уже не смотрел на меня и говорил как бы сам с собой – видно было, как отчаянно хочется ему поговорить хоть с кем-то. Не останавливаясь, не дожидаясь моих сочувственных слов, – ему главное было, чтоб слушали, слушали, не перебивая, – он рассказал, как жена собирала ему харч на дорогу, – сама-то она не могла поехать, так как больна, да и денег на дорогу нужно, а потом сообщение плохое: до Москвы на поезде – они под Волоколамском живут, – а от Москвы сюда очень нескладно, автобусом, да на автобус посадка трудная – народу много, и все сюда, все в Алексин. Хорошо, что она не поехала, а то бы не сели. Потом стал говорить о себе, о том, что сам ни-ни, пороком этим не страдает – ну, если и примет при случае, то немного, а так, чтоб голову потерять, этого нет. Потом предложил мне пойти и распить бутылочку на двоих. Я сказал, что мне ехать завтра, нагрузка большая и пить нельзя. А он уже завелся и, ничуть не обидевшись на меня, отправился вон