Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вокруг было до удивительности хорошо. Солнце, тишина и безлюдье. Тишина, если не считать птиц, потому что птицы – им-то плохо ли? – заливались безудержно, особенно жаворонки.
Наконец, преодолев бессовестно длинный подъем – два с половиной километра по счетчику! – добравшись до перелеска, до его дивной тени, я слез – ноги едва не подогнулись сами собой – и, стараясь сохранить должное уважение к своему бессловесному другу, который вроде бы вовсе и не стремился к спасительной тени, а, наоборот, всячески пытался вырваться из моих рук и упасть тут же на дороге, на солнце, повел его в сторону, через кювет и кочки, – и окунулся наконец в мрачноватую, душистую, влажную, восхитительную прохладу. Комковатая глинистая земля была мягкой и теплой, словно свалявшаяся от долгого употребления подстилка.
Нет, все-таки было здорово. Я сидел в густом переплетении ветвей, в темном укромном островке, как в шалаше, как в уютном пристанище, а вокруг – больно смотреть – колыхался, тек, сиял безбрежный океан света. И такая щедрость, такое могущество и величие было также и в буйстве зелени – листьев, колосьев, трав, – что такие мелочи, как усталость в ногах и руках, цифры на счетчике, жара, пот, жажда, казались теперь вовсе уж несущественными мелочами. О городе, о прошлом, о суете даже и мысли не было. Весь, целиком, со всеми своими ощущениями, желаниями, мыслями я был только здесь, сейчас, в этом вот сиюминутном моменте.
Не торопясь, ехал я дальше и даже остановился отдохнуть, как только встретилась симпатичная молодая березовая роща. Когда я подводил машину к березке потолще, чтобы прислонить к стволу, на глаза попался первый гриб.
Он торчал рядом с колесом велосипеда, хорошо видный, коренастый, крепкий. На шоколадной бархатной шляпке застыл неподвижно солнечный зайчик. Ножка была толстая, пузатая. Белый!
Сердце мое забилось. Взяв гриб, затаив дыхание, я принялся обшаривать окрестную траву, заглядывать под валяющиеся сухие ветви и листья, раздвигать кустарник. Удалось найти еще несколько и среди них только один червивый. Вот радость-то! Помню, как когда-то в лесу я с особым вожделением искал именно белые грибы, молил судьбу, проклинал невезение, но именно они, белые, всегда с трудом давались. До боли в глазах всматривался я в густую траву, ворошил листья, ползал среди папоротников… И, как правило, мои спутники находили больше белых грибов, чем я. Вот лисички – другое дело, с лисичками мне всегда везло, но ведь это несерьезные грибы, лисички. А тут совсем рядом с дорогой, больше того: там в двух шагах другая дорога была, так что не только рядом, а даже в развилке между двумя дорогами удалось найти несколько великолепных белых, стандартных белых – таких, какие грибники считают на штуки. Это было как внезапный подарок, сюрприз, и, только собрав их, положив рядом с велосипедом, обшарив еще раз, для верности, уже обойденные окрестности, я вдруг сообразил, что грибы-то эти мне в общем-то и ни к чему. Не суп же из них мне теперь варить. Да, вот так не вовремя, бывает, везет – с большим опозданием.
Но что же мне делать-то с этим богатством?
В ярком слепящем свете по дороге шла женщина с сумкой. Она была еще далеко, шла не спеша, приближалась. Я собрал все грибы и спокойно стоял в тени, ждал. Она не шарахнулась, увидев меня, полуголого, в шортах, не испугалась, я спокойно, с улыбкой протянул ей грибы, она улыбнулась тоже, взяла грибы, положила в сумку, пошла.
И опять потянулись перелески, поля, поля, тракторист сосредоточенно чинил свой трактор на соломенном жнивье – я спросил, как в Алексин, он кивнул прямо, – крутые подъемы и тряские спуски, жара, опустевшая фляжка; наконец – деревня у совсем скрытого в кустах, почти высохшего ручья – Шарапово. Ни в Яблонове, которое было перед Шараповым на пригорке, ни в самом Шарапове, как мне сказали, колодцев хороших нет, а берут они воду в этом самом ручье – «Хорошая вода, лучше колодезной, не пожалеете». Я долго спускался по узкой тропинке, шагом, оказалось, что там около самого ручья – родник, рыжая ямка, наполненная неподвижной хрустальной водой, такой холодной, что заломило переносицу, не пожалел. Потом обратный ход, тоже шагом, несколько сот метров по деревне в седле, а затем крутой спуск, брод через ручей, который в этом месте разлился и перегородил дорогу, – можно было хоть поплескать на себя, смыть пыль, – подъем: сначала опять шагом, потом с грехом пополам в седле, опять деревня, а за ней – лес, спуск и такой дремучий и молчаливый бор, загадочный, узкий извилистый путь по известняковым камням, легкий деревянный мостик где-то внизу, едва видный между деревьями, такая волшебная тишина и величие огромных, обросших кое-где мхом деревьев, что почувствовал я себя словно мальчик-с-пальчик со страниц детских сказок братьев Гримм.
Нет, ей-богу, несмотря на жажду, жару и усталость, несмотря на время, которое давно уже перешло в обеденное, несмотря на то, что до Алексина еще ехать и ехать, просто никак не хотелось покидать этот бор. Но пришлось. Начиная с Тарусы, я уже познал обязательное ощущение путешествия – радость встреч и тоску расставаний…
За мостиком и новым подъемом в тени многолетних сосен стояло в ряд несколько изб. Разве что не на курьих ножках. Они были добротные, с крашеными резными наличниками, под новыми черепичными крышами – как на подбор. Около каждой – большой запас напиленных и наколотых дров в штабелях. Бидоны и кринки на частоколе. Я постучал в одну из дверей. Никто не откликнулся. Около другой залаяла большущая злая собака. Наконец на крыльце показалась девочка. Голова ее была повязана ярко-красной косынкой.