мою судьбу. Владимир Михайлович Дильман вызвал своих сотрудников – Марину Остроумову, Юрия Боброва, Льва Берштейна и меня. Сказав, что мы все молодцы, хорошо работаем и пора думать о докторских диссертациях, он велел нам подготовить проекты аннотаций диссертаций, как мы их сами видим. Ключевой идеей каждой диссертации был порог чувствительности гипоталамуса к регулирующим сигналам при старении и раке, причем гомеостат у каждого был свой: адаптационный – у Остроумовой, энергетический – у Боброва, тиреоидный – у Берштейна и репродуктивный – у меня. Я недели за две составил «реестр» всего сделанного по проблеме, написал, как мне казалось, логичный план всей диссертации, добавив в него то, что было ещё в работе или нужно было доделать. Составил список уже опубликованных статей и тезисов докладов, дополнил теми, что были направлены в печать. Отдельно наметил план статей, которые обязательно нужно будет написать в ближайшее время. Материала набиралось очень много. Поинтересовался у Марины и Юрия, как движется работа над аннотацией у них. «Что ты, мы еще и не начинали писать, других дел полно» – такой был ответ. В лаборатории экспериментальных опухолей было правило: если Н. П. что-либо поручил, то сделать нужно было «вчера», то есть в максимально сжатые сроки. Я показал план своей диссертации Марине Остроумовой – она отозвалась одобрительно. Наконец, прихожу к Владимиру Михайловичу, говорю, что его указание выполнил – вот план диссертации. Он смотрит, что-то помечает, спрашивает, уточняет. «Очень хорошо! Солидно, концептуально, большой материал, логичный план, но нужно кое-что доделать и поставить дополнительные эксперименты для цельности картины», – говорит Дильман. Я, ободренный таким мнением Владимира Михайловича, спрашиваю о том, какие опыты, по его мнению, нужны. Выясняется, что практически всё, что ему хотелось бы видеть, уже делается, а что не начато, можно реально сделать за год-полтора. По всему выходило, что года через два можно будет выходить на защиту.

Итак, «цели ясны, задачи определены», как говаривал Никита Сергеевич Хрущев. Я энергично принялся за работу. Заканчивалась целая серия опытов по изучению влияния бигуанидов, пептидов и ряда других препаратов на развитие опухолей в различных моделях канцерогенеза. Я обрабатывал результаты, сразу писал статьи, отдавал, как обычно, на проверку Дильману, не забывая включать его в число соавторов. Обычно он проверял быстро – максимум, держал статью неделю. Писать статьи мы все умели неплохо. Замечания сводились, как правило, к акцентированию какой-либо интересной находки, фрагмента работы, более убедительной формулировке выводов, что всегда было полезно для статьи и с благодарностью принималось. Я работал как заведенный, статьи писались легко, логично заполняя пропуски и недостающие звенья в подробно написанный и одобренный шефом план. Написав очередной опус, я отдавал его на проверку и спрашивал, смотрел ли он отданную ранее работу. «Ещё не успел, но обязательно посмотрю скоро», – отвечал Владимир Михайлович, улыбаясь. Он писал очередную книгу, был очень занят, лаборатория была большая, другие сотрудники тоже не бездельничали – нагрузка была огромная, поэтому никакого беспокойства у меня несколько затянувшаяся задержка не вызывала. У меня была своя лаборантка, помогавшая мне в больших опытах на животных. Как-то на очередном собрании в пятницу, когда обычно обсуждались все лабораторные дела, докладывалось о ходе исследований по той или иной теме, обсуждались полученные в лаборатории результаты или свежая интересная статья, появившаяся в каком-либо журнале, Владимир Михайлович сказал, что нужно бы усилить исследования в каком-то направлении, подчеркнул, как оно важно и интересно. Спросил, что думают сотрудники об этом. Сейчас точно уже и не помню, о какой работе шла речь. Помню только, что все идею одобрили, в том числе и я. «Вот и хорошо, – сказал Владимир Михайлович и обратился ко мне: – Володя, надеюсь, вы не будете возражать, если ваша лаборантка усилит эту группу, ведь у вас дело идет к финишу и я уверен, что вы справитесь, а здесь необходим прорыв». Конечно же, я не возражал, лишних рук в лаборатории не было, а методики были достаточно трудоёмкими. Задержавшись после семинара, я спросил Владимира Михайловича, удалось ли ему посмотреть какую-либо из моих статей, скопившихся у него. «Помню, помню, – сказал он, – не волнуйтесь, вот приеду из командировки и сразу отдам». Но проходили дни, недели, складывавшиеся в месяцы, а статьи ко мне не возвращались. Каждый раз находился какой-то предлог, мне даже как-то неудобно было, что я пристаю к занятому, несомненно, более важными делами, чем мои статьи, Владимиру Михайловичу.

Нужно было начинать ряд новых опытов по плану диссертации, я, как обычно, написал заявку на животных, передал её лаборантке, ответственной за составление заявки от лаборатории, и ждал, когда моих животных привезут из Рапполово, где находился питомник лабораторных животных. Однако проходит неделя, две, три, животных для меня все нет. Я поинтересовался у ветврача, в чем дело. Её ответ меня озадачил – мол, я ничего не заказывал. В подтверждение она показала мне заявку лаборатории эндокринологии, где «мои» крысы и мыши не значились. Вернувшись из вивария, я спросил у составлявшей общую заявку сотрудницы, куда подевались из заявки мои животные – ведь я точно помню, сколько и на какие числа заказывал. Ответ меня озадачил ещё больше. «Владимир Михайлович вычеркнул, когда подписывал заявку, – сказала она и добавила: – Он сказал, что у тебя практически все уже сделано и тебе столько животных не нужно сейчас». Я помчался к шефу: ведь, кроме новых опытов, нужно было поддерживать полученный мной новый опухолевый штамм – плоскоклеточный рак шейки матки у мышей. Он поддерживался на мышах линии Balb/c, и для сохранения ценного штамма нужно было регулярно его перевивать мышам этой линии. «Ничего страшного, – сказал Владимир Михайлович, – закажешь мышей на следующий месяц». Я бросился искать по Институту, у кого бы разжиться тремя-пятью мышками Balb/c. Опухоль росла быстро и уже начала изъязвляться. Увы, никто с такими мышами в то время не работал. Когда через месяц пришли нужные мне животные, опухоли были настолько большими и некротизированными, что перевивка оказалась неудачной. Хранившиеся в опухолевом банке замороженные клетки этой опухоли по какой-то причине не привились, и этот в общем-то хороший штамм, который поддерживался мной несколько лет, был утерян навсегда.

В 1978 году были закончены опыты с эпиталамином, фенформином ДОФА и Дифенином на самках мышей высокораковой линии С3H/ Sn, в которых было показано, что под влиянием этих препаратов у мышей увеличивалась продолжительность жизни и снижалась частота развития спонтанных опухолей. Я показал результаты В. М. Дильману. Срочно была написана статья и представлена академиком Е. М. Крепсом в «Доклады АН СССР» [Дильман В. М. и др., 1979][47]. В 1980 году вариант этой работы