Тропинин снял темные очки и обвел присутствующих своим магическим взглядом.

– Это значит, что ее искусство победило! – веско заявил он. – Она выиграла схватку за зрительский интерес и, как следствие, перешла на другой уровень. И заметьте, без помощи наших многоумных кураторов и вообще без какого бы то ни было научного руководства. Просто сама взяла и сделала. Нарисовала картины, выстроила объект, а потом, придя в ярость от творческой неудовлетворенности, сама же все и уничтожила, объединив тем самым все предметы и действие в одно прекрасное и гармоничное целое. Лучше и не придумать, блеск! Теперь о нашем втором герое.

Широким жестом он указал на Артемона.

– Срать себе в ладошку, потом приклеивать дерьмо на лоб и выдавать за высокое искусство уже неактуально – подобным у нас Бренер занимается, тебе даже не стоит тратить время на то, чтобы с ним тягаться. Эта муха-засеря и так уже обгадила все музеи. Что же до сегодняшней акции, могу сказать – между твоими успешно проданными на этой ярмарке фотографиями и твоим перформансом стоит стена. Нет, конечно же, ты очень старался, громко лаял и пугал народ, но стену так и не разрушил. Совершенно очевидно, что сами фотографии для тебя много важнее, чем сопровождавшее их действие. Ведь «бешеная собака» сорвалась с цепи лишь тогда, когда почти все они были уже проданы? Не так ли?

Тропинин вопросительно уставился на Дольфа, и тому ничего не оставалось, как согласно кивнуть.

– Вот видишь. Заявленное тобой насилие денег над искусством – всего лишь неуклюжая уловка, и поверь мне, совсем неудачная, чтобы ею бахвалиться. Выходит, что твое собачье бешенство – всего лишь плохо продуманная самореклама, шалость любимца умиленной публики! Но так ли все мило на самом деле? Что это? Неумелое перетягивание зрительского внимания? Вульгарный казус или гениальная акция? Подозреваю, что какой-то другой, тщательно скрытый от публики хитроумный план. Совершенно очевидно, что ты хотел понравиться кому-то из зрителей, скорее всего, кому-то из американских кураторов. Сознайся, ведь ты затем и укусил американку, чтобы обратить на себя ее внимание? Не стесняйся, расскажи нам, как все было. В такой проекции твой замысел становится понятен и цинично точен в исполнении!

В ресторане повисла такая тишина, что стало слышно, как на кухне стучит нож повара. Виктор приблизился в растерявшему весь свой кураж Артемону и внимательно оглядел его.

– Если мы все очень постараемся, из тебя действительно выйдет художник – хороший художник. Лично мне нравится твой эгоцентризм и беспринципная расчетливость. Это поможет, но только при одном условии: тебе придется отдавать себя задуманному без остатка. Нигде нельзя работать вполсилы, особенно в искусстве. Нужно надорваться, покрыться потом, стереть в кровь ладони, умереть и заново родиться, понятно?

Артемон едва нашел в себе силы, чтобы кивнуть.

– А если понятно, тогда скажи, пожалуйста, – Тропинин неожиданно нагнулся и двумя пальцами брезгливо приподнял у Артемона штанину полотняных брюк, – почему на твоих коленях нет ни крови, ни царапин? Нет даже покраснений. Ты что, в строительных наколенниках ползал?

Вспыхнув краской, раздавленный Артемон прошептал:

– Я скотчем ноги обматывал и подкладывал поролон.

– Ну вот, поролон. Расчетливо продумано, аккуратно и безопасно. Здесь нет животных или каких-то иных нечеловеческих качеств, присущих изображаемой тобой «бешеной собаке искусства». А если в подобной акции нет ни капли крови, нет страдания, боли или страха, если нет ничего завораживающего – значит, нет настоящей энергии. Возможно, зрительский шок и был, но если приглядеться, то действо – костюм с блестками, хвостик пружинкой – скорее напоминает номер в мюзик-холле, а не надрыв души за актуальное искусство. Уж лучше бы ты разделся догола, как Штейн, и покрылся бы шрамами, а то вся эта костюмированная дурновкусица может потрясти только случайных зрителей, совершенно не знакомых с венским акционизмом. Однако к творчеству великих и ужасных австрийцев мы еще вернемся, а сейчас давай договорим про покусанную тобой задницу. Надо понимать, что от Кубы до Аляски Руф Кински самый влиятельный американский галерист и, набросившись на нее, ты, безусловно, вступил с ней в связь, но в зубы получил не потому, что она не знает, кто такой художник, а потому, что все это уже было. Ей семьдесят лет, пятьдесят из которых она дружит и работает с известнейшими художниками, и – уважаемый Андрей Андреевич не даст мне соврать – лучшие из них ползали, кусались и срали краской на холсты в давно прошедших семидесятых. Она заехала тебе сапогом в лицо потому, что ей стало скучно. Твоя выходка – не новая линия о возврате человеческих способностей к естественному началу, и даже не адвокатирование всего животного, а всего лишь незамысловатая апроприация старого известного перформанса, попросту говоря, плагиат, а с этим нужно быть очень осторожным, потому что, как сказал Флобер: «Даже в искусстве популярность бывает постыдной».

Неожиданно из-за стола встал Дольф.

– Виктор Андреевич, не суди так строго – это я его инструктировал.

– А я и не сомневался, – улыбаясь, откликнулся Тропинин. – Слишком велика пропасть между вчерашним нарядным позерством на открытии и сегодняшним радикализмом.

– Но ты же сам хотел увидеть новичков на максимуме возможного? – угрюмо буркнул Дольф. – Вот и увидел. Идеи, может быть, и не новые, но вполне имеющие право на жизнь – все художники копаются на свалке прошлого. У нас подобного еще никто не делал, а что там было в Вене полвека назад, помнят только высокообразованные искусствоведы. Андрей Андреевич вот, например, выставил скульптуру, которая забрызгала дерьмом всю публику, и ничего, хотя эта железная ложка даже не реплика, а просто чудовищно увеличенное в размере известнейшее произведение. Наша восходящая звезда Штейн махала топором, полагаю, тоже не просто так, ну, а он показал «собаку». Удалось или нет – судить критикам, но лично мне кажется, что акция Артемона вполне самостоятельна, так что явного фаворита у нас пока нет. Гораздо хуже с «Объятиями на Мавзолее» – такой патриотической вони давно не было, и надо думать, что скандалом в прессе наши проблемы с Близнецами не исчерпываются. И я бы хотел…

– Дольф, я не ищу фаворитов, – оборвал его Тропинин. – И мне глубоко плевать на все эти газетные микроскандалы, – я хочу сформировать ядро нового проекта, и мне в первую очередь необходимо найти сбежавшую девчонку. Не знаю как, не знаю где, но разыщи ее как можно скорее. Скажи ей, что ее кровать купили. Обещай деньги, помани выставкой, уговаривай, не знаю, как ты успеешь, но доставь ее в галерею к завтрашнему вечеру. Если мы ее не вернем, то уверяю, очень скоро ей предложит выставку какая-нибудь другая галерея.

– А что будем делать, когда ее найдем? – саркастически поинтересовался Горский.

– Да то же, что и раньше делали, – продавать искусство. Она всего лишь один из наших художников, но у нее уже есть готовый продукт для нового проекта. Все музеи и галереи забиты мертвыми инсталляциями и бессмысленными объектами, так что сама судьба толкает нас пустить кровь всей этой бессмыслице. В рамках проекта «Ярость» мы будем продавать только объекты искусства, созданные силой эмоционального взрыва. Пригласите лучших специалистов в области психологии, пусть они с нашими кураторами подготовят всю концепцию и обоснуют мотивацию таких реакционных поступков. Необходимо выстроить теоретическую оболочку и в кратчайший срок сформулировать развернутое искусствоведческое обоснование. Нужно сплести творческие амбиции художника с его кризисным мышлением, расшифровать язык разрушительных символов и четко откорректировать угол зрения, под которым художественная критика и общество смогут управляемо вести свои наблюдения. Проблемы с картинами Близнецов покажутся детским лепетом по сравнению с тем штормом, который разразится в прессе, если мы без должной подготовки представим обывателю новое искусство во всей его детерминирующей ретроспективе. Нужно работать очень быстро и тайно. Никакой информации наружу. Первую выставку по проекту ставьте в план уже в самое ближайшее время. За работу, господа!