Том выдвигает ящик письменного стола, внутри – чехол из тонкой кожи. Том протягивает его Энн. Она достает нож, чехол падает на пол.

Это тот самый нож, который когда-то хранился в ее собственном ящике, тот самый, который Джун хотела подарить Элиоту.

Костяная рукоять. С выгравированным домом.

Когда Уэйд вернулся из Кенневика девять лет назад, он сказал только одно:

– Я сделал что мог. Но он отказался.

Энн помогла ему снять куртку. Они сели на кровать.

Долгое время молчали. Потом Энн спросила:

– Как ты нашел эту статью?

– Учитель Джун прислал.

– Кто? Я его знаю?

– Он не из вашей школы, вел у нее в первом классе. Он и до этого пару раз писал. Он вспомнил про статью, когда увидел новую листовку на почте.

– Ну как ты?

– Это вряд ли бы нам помогло, как ни крути.

Почувствовав, что опасность поутихла, она произнесла без привычной осторожности:

– Тебе не нравится официальная листовка.

– Не то чтобы не нравится, нет. Вышло очень правдоподобно.

– Но что-то не дает тебе покоя.

Он опустил взгляд на их переплетенные руки и сказал:

– У нее слишком усталый вид.

– Да.

– Усталый не по годам.

– Да.

– В ней нет надежды. Мне нужна надежда.

Два года спустя, в девяносто девятом году, Центр поиска пропавших детей выпустил еще одну листовку, и она заняла место старой на доске объявлений в почтовом отделении Пондеросы. Тринадцатилетняя версия Джун. Чуть более взрослые черты, улыбка тронута блеском для губ. Намек на грудь под рубашкой поло. И все то же умиротворение, все то же страшное спокойствие во взгляде.

Следующий официальный портрет вышел в 2001 году, затем еще один – в 2003-м. Пятнадцать лет, семнадцать. Взгляд все более потерянный, почти отрешенный, лицо призрака. Вскоре после выхода портрета 2005 года – девятнадцать лет, зеленая рубашка поло, губная помада, небесно-голубой фон – Уэйду наконец позвонил Том Кларк.

Но к тому времени Уэйд, хотя ему было всего пятьдесят один, начал меняться. Память все чаще подводила его, а он старался это скрывать, вел себя как ни в чем не бывало. Энн стало ясно, что он не помнит никакого художника из Кенневика, а иногда и вовсе забывает, что у него пропала дочь, видно считая, что она просто где-то далеко.

За прошедший год она четыре раза пыталась отвезти его в Кенневик на встречу с Томом. Но каждый раз вблизи Медикал-Лейк[11] Уэйд начинал сердиться и обвинять ее в том, что она плохо ищет.

– Плохо ищу что? – спрашивала она.

Но этого он и сам не знал – знал только, что она его обманывает и все ее поиски сплошное притворство.

Чем дальше они ехали, тем больше он волновался, и Энн всерьез опасалась, что если она не повернет обратно, у него случится сердечный приступ или же он прижмет ее голову к рулю и спровоцирует аварию, поэтому сегодня, спустя год попыток приехать вместе, она здесь одна.

При виде старого ножа Энн открылось то, что всегда от нее ускользало, – полное и безошибочное представление о девочке, которая его стащила, новое понимание Джун, которое на самом деле совсем не новое, просто оно так долго лежало в основе всех впечатлений о ней, что, обнажившись, стало неузнаваемым.

Благодаря ножу Энн с шокирующей уверенностью сообщает Тому все, что он должен знать. Для этого она и приехала – помочь ему разгадать Джун.

– Она тут слишком покорная, – говорит Энн, держа одну из картин в вытянутой руке. – А что, если у нее будут слегка приподняты брови, как будто она боится что-то упустить? (Том кивает. Делает пометку.) Здесь хорошо вышли руки. Это ее руки. Не только по форме, но и по тому, как она их держит, как она держала бы ребенка.

О картине с батутом:

– А нельзя ли сделать ее чуточку увереннее в себе, как будто она наконец-то заполучила что-то заветное?

– Что, например? – Том явно не ожидал, что она столько всего посоветует, да еще и с такой убежденностью.

– Зрелость, – отвечает Энн.

Том смотрит на нее с сомнением.

– Женское тело, – смущенно поясняет она.

С наступлением вечера Том открывает входную дверь, чтобы впустить свежий после дождя воздух. С улицы доносится птичье пение, заполняя собой весь магазин.

– Она в желтом, – вдруг произносит Энн. – На каждой картине на ней что-то желтое. Я только заметила. Даже шарф у нее в ногах.

– Да, я… ну да, – отвечает Том, как-то странно на нее посмотрев.

– В детстве она любила розовое, – говорит Энн, припоминая туфли цвета лепестков шиповника, и поношенный свитер, и оберточную бумагу, в которую был завернут нож, поблескивающий теперь на столе. Том ничего на это не отвечает, просто заносит что-то в блокнот.

Они еще долго беседуют, обсуждают, какие картины куда отправлять, сколько всего печатать листовок.

– Вот эта, думаю, должна висеть у нас в Пондеросе, – говорит Энн, показывая на картину, где Джун тянется к лошади через забор. – В ней больше всего надежды. Я хочу, чтобы Уэйд видел именно ее, когда мы будем ходить за почтой.

– Согласен, – говорит Том. – Не стоит показывать ему все картины. На некоторые довольно трудно смотреть.

– На все, – говорит Энн.

– Да, – говорит Том. – На все.

Когда с делами покончено, Том провожает ее до машины. Она останавливается посреди темной стоянки, густо пахнущей мокрыми листьями. Уезжать не хочется.

– Знаю, в это сложно поверить, но они мне как родные. И я хочу, чтобы они все были вместе. – Она достает из сумки снимок, который много лет назад вымела из-под холодильника, тот самый, где Мэй сидит на пне с куклой в руках. Протягивает Тому. Она так хорошо изучила лицо Мэй, что снимок ей больше не нужен. – Повесите к себе на стену? Других у меня нет.

– Вы уверены?

– Ее место там. Рядом с остальными.

– Хорошо.

Кивнув, она садится в машину.

Во время трехчасовой поездки по темной дороге Энн размышляет о двух сестрах – о старшей, которую видела всего раз, и о младшей, которую видела лишь на фото, оставленном там, куда она, скорее всего, больше никогда не вернется. Жизнь Джун на стене Тома Кларка будет длиться и длиться, тянуться и тянуться бесконечной чередой догадок, картина за картиной, все последующие годы. А жизнь Мэй заканчивается тем снимком. Никто не строит догадок на ее счет. Никто не спрашивает, как она могла бы выглядеть в семнадцать. Могла бы – когда Джун все еще может. Нестыковка эта непостижима. Как внезапно оборвалась жизнь, как ужасно кончились образы. В момент смерти – и ее сестре этого никогда не достичь – Мэй стала законченной и неизменной.