Последние же годы жизни Бунина прошли в ужасающей нищете и болезнях. Его взаимоотношения с другими людьми – особенно с писателями – отличала все большая озлобленность и агрессивность. Он публиковал свои едкие, желчные «Воспоминания», поносящие всех и вся, а особенно Есенина, Блока, Горького, Волошина, Мережковских, и, кажется, искренне ненавидел весь мир. О нем ходили нелепые слухи; в основном Бунина обвиняли в просоветских симпатиях, быть может, из-за Леонида Зурова, который, продолжая жить в Грассе и парижской квартире Буниных, после войны стал активным участником движения «советских патриотов». Тот, не найдя в себе сил вести самостоятельную жизнь, оставаясь с Буниными до самого конца, прожил творчески малопродуктивную жизнь. На его долю выпало тяжелое психическое расстройство, многолетняя бесплодная работа над так и не оконченным романом «Зимний дворец» и – как финал – богатейшее наследство в виде обширного бунинского архива, который находится теперь в Великобритании, в библиотеке Лидского университета.

Из дневника Бунина: «20 декабря 1940 года. Серо, очень холодно. В доме от холода просто невыносимо. Все утро сидел, не отдергивая занавеса в фонаре, при электричестве. Едим очень скудно. Весь день хочется есть. И нечего – что кажется очень странно: никогда еще не переживал этого. Разве только в июне-июле 19 года в Одессе, при большевиках».

Бунин действительно не отличался оптимизмом… На память приходит, как одна парижская знакомая нашей семьи, Инна Михайловна Бразоль (ее невестка, кстати, прапраправнучка Александра Сергеевича Пушкина!), которой в пору нашего знакомства было уже 90 лет, вспоминала, как ее муж однажды, в те далекие годы, одолжил вместе со своим другом Жировым Бунину машину! Инна Михайловна неоднократно видела Бунина и часто произносила одну и ту же фразу: «Ванечка хочет есть! Ванечка голодный! Его бедной жене было за него так стыдно!» Бунин просил машину на один день, а вернул только через две недели, да еще без бензина! Как раз во время немецкого наступления на Париж, когда все бежали и до смерти нужно было уехать. Бунин, кстати, не позабывал этой истории, мельком упомянув в «Окаянных днях» этот эпизод:

«Сидели в Париже, потому что молодой Гавронский работал над моими нижними передними зубами. А алерты[11] становились все чаще и страшнее (хотя не производили на меня почти никакого впечатления). Наконец, уехал – на автомобиле с Жировым, в 6 часов вечера 22-го мая. Автомобиль был не его, а другого шофера, его приятеля Бразоля, сына полтавского губернского предводителя дворянства, это ли не изумительно – того самого, что председательствовал на губернских земских собраниях в Полтаве, когда я служил там библиотекарем в губернской земской управе (22.07.1940)».

Чем-то забавна вся эта история, не так ли?

В одном из своих рассказов («Ночь») Бунин, рассуждая о полноте чувства, любви, смерти, возможно, написал о самом главном в самом себе. Рассказ заканчивается так:

«Но вот он опять, этот вздох, вздох жизни, шорох накатившейся на берег и разлившейся волны, и за ним – опять легкое движение воздуха, морской свежести и запаха цветов. И я точно просыпаюсь. Я оглядываюсь кругом и встаю. Я сбегаю с балкона, иду, хрустя галькой, по саду, потом бегу вниз, с обрыва. Я иду по песку и сажусь у самого края воды и с упоением погружаю в нее руки, мгновенно загорающиеся мириадами светящихся капель, несметных жизней… Нет, нет не настал мой срок! Еще есть нечто, что сильнее всех моих умствований. Еще, как женщина, вожделенно мне это водное ночное лоно…

Боже, оставь меня!»

О Зинаиде Гиппиус современники писали много. Часто как о «зеленоглазой наяде, сатанессе, русалке, дьяволице с лорнетом». Ее острый, критичный ум не терпел тонкого кружева и излишней теплоты слов. Нина Берберова вспоминала, что Гиппиус «искусственно выработала в себе два качества: женственность и спокойствие, но в ней было мало женственного, и внутри она не была спокойна!»

Мужчины нередко побаивались Гиппиус, хотя втайне и восхищались ее неженским умом. Павел Флоренский, религиозный философ и человек необычайно строго судивший о людях, вспоминал о Зинаиде Николаевне:

«Хотя я видел ее всего несколько часов, но многое понял в ней, и прежде всего то, что она неизмеримо лучше, чем кажется. Я знаю, что если бы я только и видел ее, что в обществе, то она возбуждала бы некоторую досаду и недоумение. Но когда я увидел ее в интимном кругу друзей и домашних, то стало ясно, что, в конце концов, то, что способно возбудить досаду, есть просто результат внутренней чистоты, – внешняя изломанность, – проявление внутренней боязни сфальшивить… Я хорошо знаю, что бывают такие люди, которые, боясь неестественности, надевают маску ее – такую неестественность, которая не искажает подлинную природу личности, а просто скрывает ее».

Зинаида Николаевна Гиппиус родилась 8 (20) ноября 1869 года в городке Белев Тульской губернии, в семье известного юриста Николая Романовича Гиппиуса. Раннее детство Зинаиды Николаевны было кочевым: из-за постоянных служебных переездов отца семья не жила на одном месте подолгу – временно обитали то в Саратове, то в Туле, то в Харькове. Жили и в Петербурге, так как Николай Романович, талантливый человек, незаурядная личность, прекрасный оратор, не достигнув еще и тридцати лет, был назначен обер-прокурором Сената. Правда, ненадолго. Николай Романович в сыром климате столицы начал тотчас хворать, и ему пришлось срочно выехать с семьей на юг, в Нежин, к новому месту службы, председателем тамошнего суда. Все дети унаследовали от обожаемого ими отца склонность к чахотке. Именно эта коварная болезнь слишком рано свела Николая Романовича в могилу и безумно страшила Анастасию Васильевну, его вдову и мать Зинаиды Николаевны, смутным призраком новых потерь.

Чтобы залечить раны, требовалось время. Родственники усиленно приглашали Анастасию Васильевну и детей ехать с ними на дачу в Боржоми, и она согласилась. После Москвы и скучного лечения в Ялте жизнь в теплом горном Боржоми вместе с большою и веселой семьей Зине очень понравилась: музыка, танцы, верховая езда, море книг, первые поклонники. Душа ее понемногу оттаивала. Она вернулась сюда и ровно через год, в 1888-м. Ей было тогда неполных девятнадцать лет. И именно здесь, на скромной даче, она и познакомилась с будущим своим мужем, двадцатитрехлетним поэтом Дмитрием Мережковским, только что выпустившим в свет свою первую книгу стихов и путешествующим по Кавказу.

Он отличался от роя поклонников Зиночки тем, что был серьезен, много молчал, а когда все-таки заговорил, однажды сопровождая ее на прогулке, то неожиданно посоветовал ей прочесть сочинения английского философа Спенсера. Красавица была ошеломлена. Обычно кавалеры предлагали ей прочесть только их беспомощные стихи или спешно тянулись за поцелуем. С Мережковским же было ощущение, что их знакомство продолжалось уже тысячу лет. Через несколько дней он сделал предложение, и Зинаида Николаевна приняла его без каких-либо колебаний.

На свадьбе, 8 января 1889 года, не было ни свидетелей, ни толпы знакомых, ни цветов, ни венчального наряда. Только родные и два шафера – лишь для того, чтобы держать венцы над головой. После венчания молодые разошлись в разные стороны: Зинаида Николаевна отправилась к себе домой, Дмитрий Сергеевич – в гостиницу. Они встретились довольно буднично утром, в гостиной, за чаем, в доме вчерашней невесты, где и было объявлено неожиданной гостье – гувернантке, что «Зиночка-то у нас вчера замуж вышла!».